Ведь люди же мы! С глиной, с дерьмом смешали, душу растёрли сапожищами своими. А что мы им сделали? За что нас… тысячами…
Вновь, как и днём, пробежала по нему судорога, согнула его, забила мелкой дрожью.
Очнулся он на руках у Васильича. Разжав пряжкой своего старого ремня зубы Николая, тот вливал ему воду, баюкая на коленях и приговаривая что-то непонятное, по-своему, по-бурятски.
Николай отдышался и почти спокойно сказал:
— Знал бы — лёг под танк там, у сада…
Назавтра в полдень, перед выдачей картофельной похлёбки, вышел старший охранник со своей «лейкой».
Два пьяных солдата завели через ворота лошадь, худую-прехудую, в лишаях и струпьях, видать, беглую, фронтовую.
Лошадь упиралась, боясь высоты и шевелящихся внизу чёрных растопыренных рук. Коротко заржав, она упала в толпу.
Васильич принёс кусок мяса.
Николаю мяса не досталось, оно пошло для начхима и Саньки.
Начхим умер через шесть дней, а для Сашка, может быть, оно и было той сухой соломинкой, которая поддержала, не дала угаснуть тлеющему огоньку его жизни.
Поплыли, полетели паутинки — бабье лето. Николай лежит навзничь и смотрит в небо. В сузившихся зрачках — крохотные белые облака. Руки под головой зацепенели.
Бабье лето. Осень пришла, а чем её встретил?
— Как тебя обсыпало, сынок, — говорит Васильич.
Ни зеркальца, ни стекляшки, ни воды чистой — кажется, век себя не видел. Провёл рукой: редкая бородёнка, свалявшиеся колтуном волосы. Чужой сам себе стал.
— Мать увидит, не узнает седого, — задумчиво говорит старшина.
— Нет у него никого, — отвечает Сашок. — Ему хорошо…
Идут дни, похожие друг на друга, как стреляные винтовочные гильзы. Уже ветер гонит со шляха коричневую пыль, уже тучи в полдень находят на солнце.
Тем, у кого одна нательная рубаха, ночью холодно. Ложились накатом плотно, грудь-спина, грудь-спина. Переворачивается крайний — все сто ложатся на другой бок, греют землю.
Утром проснёшься, глянешь — непонятно, то ли иней на гимнастёрках, то ли соль выступила.
Теперь людей чаще стали выгонять на рытьё картошки и сахарной свёклы — надо было готовиться к зиме. Николай снова попал на поле, а Саньку никак не удавалось пристроить, заметно, что слабый.
И всё же смерь отступила. Уж слишком велика была сила, звавшая его к жизни. Цепкая, простая, самая первая на земле.
— Мамо!
— Вытерпим, Саня, выдюжим, вынесем, — шептал ему по ночам Николай.
Стали делить лагерь. Русские справа, узбеки и белорусы слева, прочие в северный угол, где застаивается вода.
