Она стояла почти у земли, теневые конечности держали ее в футе над улицей. Ночь текла по ее лицу, потоки усилились. Дети-призраки хохотали так, что уже не могли дышать, а потом смеялись снова, ее меч и кинжал не замедлялись, и Виддершинс оставалась целой только стараниями воровки и божества.
И даже этих стараний было мало.
Шинс пошатнулась и упала на колено, закричала от боли, когда кончик клинка распорол ее левую руку. Рана не была глубокой — длинный порез на бицепсе, вряд ли это сделало бы ее калекой. Но было больно, и это точно было началом…
Что-то в глубине Виддершинс порвалось. Не физически, это было не так просто, хоть тело и было изранено. Нет, что-то ментальное. Эмоциональное.
Духовное.
Она была пустой, словно ее выскребли ложкой. Тьма ночи вдруг надавила на нее, и каждая капля дождя была шипом. Она осталась одна, такого одиночества она не помнила. Так было, когда она потеряла родителей.
Боль заставила забыть о руке. Эта боль была как при конце света.
— Ольгун?
Невозможно, но ее слова будто разнеслись эхом в пустоте разума.
— Ольгун?
Ничего. Тишина.
Виддершинс с отчаянием всхлипнула. А потом, хоть ее ноги могли вот-вот отказать, она прижала ладонь к стене и поднялась на ноги.
Она повернулась и поймала взгляд Лизетты, улыбающейся так широко, что с уголков губ стекала кровь, смешиваясь с черной слизью.
«Конечно», — Ируок мог ощущать Ольгуна. Наверное, могли и другие. И они знали…
Но он будет жить. И она, хоть и в его воспоминаниях.
Ее будут помнить вечно. Это было не так и плохо.
«Сикар, Фостин… спасибо».
Хоть ее кулак дрожал, ее хватка на рукояти казалась слабой, но Виддершинс подняла рапиру. Ольгун или нет, если она падет от руки Лизетты, то она падет, сражаясь!
И празднуя сквозь горе то, что падет одна.
Почти ослепленная дождем и слезами, Шинс заняла защитную стойку и ждала наступления конца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Все произошло очень быстро.
За мгновения его оттащили от, как он считал, самой важной смерти с начала времен. Той, которую он всегда будет любить больше всех.
Когда он впервые ощутил прикосновения новых душ, новых последователей, он был потрясен. Он потерял секунды от шока, от недоверия. Зов других — не слова, не песня, и божественное разделение, связь, которую он в последний раз ощущал задолго до Давиллона, ошеломила его. Он не мог думать, не мог действовать.
Это было всем, чего он хотел, по чему скучал, чего боялся никогда больше не получить.
В тот миг он готов был умереть, все отдать, если бы мог провести хоть минуту с ней, но даже боги не могли иметь все.
