— Ну что, хряпнем. Никого больше не ждем. Ляля собиралась подойти, но не знаю, появится или нет после Надькиной гастроли. Ой, девка тяжелая, с перцем! А про нее как раз есть, что сегодня сказать. Я-то думал, она сама за себя скажет, так нет! Обещала прямо с вокзала сюда, как проводит этого московского хлопца, ну помните, того, что с нами на бычка ходил. Интересный мужик — знаменитость. Гляньте, Надька аж вспотела. Как только об нем речь, так ей прямо дурно.
Надя шлепнула мокрой тряпкой по столу, прибив муху.
— Ты, Ваня, думай, что говоришь. Ляльку обидел, да и перед писателем — дурак дураком. Вот едет сейчас он в свою Москву и думает: «Какой этот Ваня поц, я ему и то, и се, а он мазню свою пожалел, испугался, что продешевит!»
— Не, он так не думает. И слов таких похабных не знает. Он — писатель, культура. А ты — вредитель, даже слово есть такое — вандал, я его в энциклопедии вычитал. Это те, кто культуру уничтожают. Ты, Надя, Славику плесни наливочки.
Надя, покраснев, размотала бинт на бутылочном горлышке и разлила в стопки темно-вишневую, тягучую жидкость.
— Славик, стопку подними, на свет посмотри. Цвет, какой, а! Пробуй, давай. Вкус тоже — что надо, но цвет! Я вот что вам скажу, в природе нет чистого цвета — все намешано. Вот трава, она какая? Да не зеленая! В ней знаете, сколько зеленого — совсем мало. Там и неаполитанский желтый, и охра, и умбра жженая…
— Иван, чего пристал, давай выпьем уже, — кисло заметил Славик. — Уехал твой художник.
— Писатель, — поправила Надя.
— Писатель-художник, — уточнил дядя Ваня.
— Не важно. Перед кем выпендриваешься? Надя, налей мне беленькой, не закрашенной, — протянул стакан Славик, отставив наливку в сторону.
Все сидящие за столом, а их было шестеро, чокнулись, седьмым подошел Боцман, который тихо сел неподалеку, но ему не налили, поскольку кобелям не наливают. Боцман, интеллигентно подождав, пока люди выпьют, подал голос и получил кусочек колбаски. Улегшись в тени стола, чихнул от забившейся в нос пыли и задремал. Он был сторожем на причале, а не в галерее. Живопись его не интересовала, так же, как родню, сидящую за столом, но Иван гнул свою линию.
— Я вот новое полотно пишу. Решился на Айвазовского. Так вам не передать, что в той воде творится, сколько цвета намешано. Надь, чего кривишься? А давай-ка я тебя с нашей лодкой в «Девятый вал» впишу. Глаза вылупила, волосы торчком — тебе даже позировать не надо. Ладно, шучу. А ты не огрызайся, стыд имей. Ну, вот скажи, с какого бодуна москвичу приспичило мои картины скупать, если они мазня?
