Православие и русская литература в 6 частях. Часть 3 (II том) | страница 9
…Ибо начало греха — гордость…» (Сир. 10, 15).
Поразителен облик этой женщины, со всеми её противоречиями, изломанностью, надрывами, самодурством, с её ущербной деспотической любовью, с её тоской и страданиями. Всю жизнь она мучилась одиночеством — и так и не сумела преодолеть его, принося страдания ближним своим. Пожалуй, нет ничего странного в том, что лишь отдельными штрихами обозначил Тургенев её характер в некоторых своих произведениях: чтобы представить его во всех изломах, нужен был пронзительный анализ Достоевского, а не мягкий изящный талант её сына. И необходим был религиозный анализ этой жизненной трагедии, ибо только в отступлении души человеческой от Бога единственно можно обнаружить все причины совершившегося.
«Начало гордости — удаление человека от Господа и отступление сердца его от Творца его…» (Сир. 10, 14).
Но Тургенев был, кажется, далёк от сознавания того.
Отец также оказал некоторое нравственное воздействие на становящийся характер будущего писателя. Если в матери Тургенев мог наблюдать те душевные качества, какие не могли не отталкивать его, то в отце он узрел некий идеал, следовать которому он, скорее всего бессознательно, стремился всю жизнь, хотя и не вполне успешно. От отца унаследовал писатель начатки индивидуалистического своеволия — ставшего его мукою из-за ощущаемой невозможности обладать им в полноте. В тяге к своеволию сосредоточились все противоречия внутренних борений писателя и его героев, ибо само своеволие мыслилось автором Базарова как основа гордынного самоутверждения человека, его самоценности и самодостаточности.
В повести «Первая любовь» Тургенев дал великолепный портрет своего отца: «Я не видел человека более изысканного, спокойного, самоуверенного и самовластного…Странное влияние имел на меня отец — и странные были наши отношения. Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу — он даже был, если можно так выразиться, вежлив со мною… только он не допускал меня до себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины — и, Боже мой, как бы я страстно к нему привязался, если б я не чувствовал его отклоняющей руки!.. Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к тому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и насладился этим другим вполне… «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать — в этом вся штука жизни», — сказал он мне однажды. В другой раз я в качестве молодого демократа пустился в его присутствии рассуждать о свободе…
