птиц свободных паренье над сумрачной водной пустыней,
или лиственный лес, наделённый способностью мыслить?
Не пугайся чудес, ибо их невозможно исчислить.
Что останется слуху? Листвы человеческий шелест —
зов иного пространства для рыбы, идущей на нерест,
или голос любви, отвечающий призракам грозным,
что молчит псалмопевец и хлебом питается слёзным.
Чту мы ставим на карту, с судьбой состязаясь сердитой?
Мы богиню Астарту упрямо зовем Афродитой.
Среди ветхих костей тает сердце, подобное воску,
от небесных властей получившее небо в полоску.
Мы уже понимаем, скитаясь под облачной сенью,
что предмет не умеет соперничать с собственной тенью,
что в измученном мире, где жизнью за слово платили,
царь Давид просыпается, трогая струны Псалтири.
Звук нагой и прекрасный в одежде из птичьего гама
поднимается вверх, словно сладостный дым фимиама,
а певец остается лежать на холодной постели
и в груди его голос, как свежая рана на теле.
