— Ещё одна просьба, — снова заговорил Ферериус. — Моменты, касательные лиссов читайте особо внимательно. Поясню. Лиссы — это как раз те самые «архангелы» с верхнего полотна. Вы у них ещё пальцы считали. Поняли, о ком я?
— Я… считал пальцы? — Миша не верил собственным ушам.
Точно. Читает мысли, гад. Телепат хренов!
— Ой, успокойтесь уже! Никакой я не телепат, — отмахнулся Ферериус. — Так вот, лиссы. Важна о них любая информация. Почему? Потому что природа сиих субъектов нам неизвестна, а дело с ними иметь, как ни крути, придётся. И вам, Михал Михалыч, и, чую, мне самому. Какая-то от них исходит непонятная угроза… Подвох чувствую, а в чём он скрыт — понять не могу. Напрягаю интуицию, напрягаю…
— Да ладно вам, Ферериус, — произнёс Миша, вставая со скамейки, — не напрягайтесь. И не паникуйте раньше времени. Разберёмся по ходу жизни, если по-другому не получается. Поехали уже. Времени реально в обрез.
Глава двадцатая
Дневник Власа Якушева
Миша посмотрел на часы. Без пяти восемь. Что ж, время ещё есть, а новых мыслей… Сумбур какой-то, честное слово.
Во-первых, дневник репрессированного художника таковым назвать можно было с огромной натяжкой. Ни дат, ни мест, ни реальных имён. Записки о наболевшем? Интересно, слов нет! Но в чём польза?
Во-вторых, цифры. По всему получалось, что бессмысленную на первый взгляд цепочку, которую Агафонов составил из нумерации глав дневника, он видит не впервые. Но когда? Где? Чёрт… Блокнот же!
Миша вытащил из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, записную книжку и сравнил выписки. В точку. Те же самые — 3-5-3-7-3-9-3-7-3-5-3. Не Фибоначчи, конечно, но последовательность есть. Что ж, спасибо тебе, Влас Степанович. Шифр твой прост, как крестики-нолики. Так и задумано?
Агафонов взял из папки стопку листов и повернул к себе титулом, на котором размашистым рабоче-крестьянским почерком было нацарапано: «з/к Якушев Влас Степ., Кир. лаг. о/н, Но.-57975; 1/VI-1920 г. — 1/VI-1952 г. Завал. в шахте Но.-4. Пров.: серж. Гулькин В.И.»
Значит, говоришь, завалило тебя в четвёртой шахте первого июня пятьдесят второго года? В возрасте тридцати двух лет… Ты смотри-ка, ровно тридцать два. День в день… И тело твоё, похоже, никто не искал. Так, сходил на место происшествия ленивый сержант Гулькин и поставил чёрную галочку… А что, если ты выбрался, Влас Степаныч? А? Куда б ты подался? Не обратно ж в лагерь?
Миша снял со стопки титульный лист и отложил его в сторону. Следом, одна за другой легли внимательно отсортированные главы. Довольно объёмные, начатые со стилизованных под готику троек (или букв «З»?). Тут скрупулезный Якушев описывал быт и нравы безымянных лагерных обитателей. Что ж, ценно и для историков, и для «благодарных потомков».
