Почему ж их Светлана архангелами-то назвала? Левый — толстый, низенький. С усиками a’la Чингисхан. Правый — высокий и жилистый. Лысый. В зубах дымящаяся сигара… Архангелы? Да нет! Просто оговорилась. Мужики как мужики. И не в балахонах, а в обычных длинных халатах. Пусть и уляпанных, но не кровью, а обычной краской. Это ж дворники! Точно. Уборщики. С какого-нибудь мясокомбината. Или с фермы. Кости-то не человеческие. Лошадиная черепушка, скелет какого-то мелкого зверька… Кролика. Или мартышки. Ха! А бальный зал при чём? Да ни при чём. Имеет художник право на домысел? То есть, на этот… На замысел? Ещё как! Он же художник!
Ну что, Влас Степаныч, я тебя разгадал?
— Почти! — раздался из коридора мужской голос.
Агафонов от неожиданности чуть не подпрыгнул, но мгновение спустя улыбнулся. Нет, это не Якушев. Клюжев.
— Нина! — вновь раздался крик Фёдора Алексеевича. — Твоя любимая тётя Света сказала, что она почти всё решила. Почти! Как тебе это нравится? И какого чёрта, спрашивается, звонить, чтобы сообщить… Нет, я понимаю, что человек якобы занят нашими проблемами. Всё для нас делает и…
— Папа! Прекрати немедленно психовать, — это уже Нина. — Она же хотела, как лучше!
— Только поступила, как всегда, — истерично взвизгнул Клюжев.
Хлопнула дверь. Аж стёкла задребезжали. Вернулся в гостиную?
Миша спрятал блокнот с ручкой в карман и осторожно выглянул в коридор. Никого. Стараясь ступать потише, вышел.
Нина сидела на кухне в компании незнакомки. Домработница? Девушки пили кофе. Молча. Расположившаяся лицом к двери гостья при бесшумном появлении Агафонова от неожиданности вскрикнула и уронила чашку себе на колени. Нина тут же обернулась.
— Посмотрели, Михал Михалыч? — вымученно улыбнулась она.
— Да Нин, спасибо, — кивнул тот. — Ну… я пойду?
— Подождите секунду.
Клюжева-младшая встала из-за стола и взяла с подоконника коричневую дерматиновую папку. Протянув её Мише, сказала:
— Вот, возьмите. Папа сказал, что это мама хотела передать вам. Понятия не имею, что там внутри и… И, если честно, мне не интересно… Знаете, Михал Михалыч, мне совсем, совсем, совсем их не жалко. Ни её, ни его…
Последние слова прозвучали неискренне и абсолютно неубедительно, но Агафонов возражать не решился. Да, каждый переживает горе в свойственной ему манере. Разве за это судят? Нина, похоже, вовсе не нуждалась в сочувствии чужого человека…
* * *
Ферериус, заложив руки за голову, сидел на знакомой лавочке под липой и держал в зубах длинную толстую сигару.
