— Мистер Макферерли, признайтесь — вы волшебник? — улыбнулась Светлана Владимировна.
— Не поверите, с момента рождения, — совершенно серьёзно ответил продюсер.
Но тут же рассмеялся.
— Хотите, угадаю ещё одно ваше желание? — подмигнув, спросил Макферели.
— А хочу! — потребовала Дарька.
— Мороженое, — произнёс продюсер тоном, не терпящим возражений. — Вы, кажется, предпочитаете эскимо?
— Феноменально, Фергюс! — чуть не ахнула Дария. — Из всех лакомств, которые есть на свете, вы выбрали именно то, которое я по-настоящему ненавижу.
Через пару часов они сидели в тихом ресторанчике неподалеку от Калужской заставы и разговаривали на отвлечённые темы. Попивая восхитительное молодое вино под какие-то лёгкие закуски…
Ферериус чувствовал… Нет, не чувствовал. Знал. Это последний вечер, когда они вот так, запросто, сидят втроём, смеются, болтают ни о чём…
Сегодня ночью Дарька прочтёт дневник Власа Якушева и послезавтра уйдёт в себя. Надолго. Если не навсегда…
Он надеялся, что проклятые бумаги, которым правильное место — в костре, сгорят на самом деле. Исчезнут, обернутся в прах, испарятся, наконец… Надеялся, но не верил. Потому что соперничать с ним — с Тики Ту, с его каким-то феноменально-чудовищным магнетизмом в одиночестве не с руки. Даже полномочному послу Сфер. И мелкий демон-хранитель тут совсем не подмога.
Да. Можно дневник уничтожить. Можно. И отсрочить неизбежное тоже. Но преодолеть влияние этой страшной силы… Увы…
Глава девятнадцатая
Две картины
В произошедшее невозможно было поверить, но факт — вещь упрямая.
Татьяна Власовна Клюжева действительно умерла. Ровно через тринадцать минут, предсказанных Ферериусом. И от разрыва сердца.
Миша, который не раз видел чужую смерть, сейчас, при виде бездыханного тела «Берёзы», ёжился и откровенно чего-то побаивался, ощущая в душе нечто, что, должно быть, некогда испытывали несчастные рабы, которых должны похоронить в одной могиле с усопшим хозяином. Агафонову казалось, что временно невменяемый Клюжев, стоящий теперь на коленях рядом с диваном, на котором до сих пор лежало остывающее тело его супруги, поднимет вдруг голову и метнет в него из глаз парочку убийственных молний.
Но обошлось.
— Михал Михалыч…
Миша вздрогнул, почувствовав, что кто-то дёрнул его за рукав. Нина?
— Пойдёмте в другую комнату. Папе надо побыть одному.
Точно. Нина. Глаза сухие, непроницаемые. И чёрные, как безлунная ночь. Траур даже в них…
— Да, конечно, — негромко отозвался он, как только сообразил, чего от него хотят.
