Лабодина не была ни склочницей, ни любительницей скандалов, сладострастно их раздувающей. Она была человеком, которому всегда все было ясно, как должны поступать другие, в каких бы ситуациях они ни оказались. И ее вмешательство в чужую жизнь было тем решительнее, чем крепче она веровала, что ратует за строгость и чистоту нравов.
Несколько дней Ковалев не возвращался домой, не зная, как ему и Нине жить дальше. Наконец пришел — сумрачный, отчужденный, но с твердой решимостью не возвращаться к прошлому. Он не вынес приговора Нине, но и не простил: пусть время все разрешит.
За эти дни много перестрадала и передумала Нина Федоровна. Страхом, только страхом перед тем, что она теряет мужа, что семья идет к развалу, можно объяснить ту наивную до нелепости, беспомощную и, конечно же, осложнившую и без того тяжкую обстановку „ложь во спасение”, к которой Нина Федоровна прибегла. Она настаивает на том,-чтобы муж ее выслушал. Нехотя тот соглашается. Жена клянется: она никогда ему не изменяла, ничего между ней и Скворцовым не было, а подтвердила выдумку сестры только потому, что боялась еще больше разъярить мужа своим отрицанием измены. Ковалев слушает, не перебивает, но Нина Федоровна чувствует: не верит! Она плачет, вновь и вновь клянется, что не виновна. Ковалев молча слушал ее, а потом сказал: пусть Нина подумает над тем, что она говорит сейчас. Не нужно больше лжи! Что было, то было, с тех пор прошло много времени, может быть удастся забыть, может быть, все будет по-хорошему, но для этого надо, чтобы он мог верить ей, знать, что и ей теперь невыносима ложь. Но если ей и сейчас не страшно лгать, то ведь не останется никакой надежды. Между тем Нина Федоровна все еще оставалась во власти своего заблуждения: все будет спасено, если муж поверит в ее ложь. И она продолжала лгать.
Через два дня Нина Федоровна сама ужаснется этой лжи. Но раскаяние ее запоздает. К тому времени Ковалев был уже на полпути к Саратову, чтобы встретиться со Скворцовым. Дикое решение, необъяснимое... если не знать натуры Ковалева. Ему. была нужна правда, и он ее добудет. И добыл: „саратовский рыцарь”, трясясь мелкой дрожью, со слезой повинился.
Ковалев возвращается в Ленинград. Теперь он знает правду, всю, до конца. Осталось еще два-три часа пути, и он будет дома. И внезапно Ковалева настигает душевная просветленность, он прозревает: „Мне тяжело, но насколько тяжелее ей, моей бедной Нине! Ей страшно за себя, за детей, ее мучает раскаяние, она не находит себе места от сознания, что ничего не может сделать, ей приходится ждать, только ждать то, что сделаю я”.
