Услыхали про то в свой черед и «жидове козарьстии», добрались до Киева и рассказали, что христиане веруют тому самому Христу, которого они позорно распяли, а посему следует поклоняться лишь единому Богу Авраама, Исаака и Иакова. Владимир, успевший оценить «веру» магометанскую и католическую «заповедь», вновь поставил свой вопрос весьма точно: «Что есть закон ваш?» Ответ был таков: «Обрезатися, свинины не ясти, ни заячины, суботу хранити». Он спросил ещё: где их земля? — «В Иерусалиме». Князь не поверил и ещё раз переспросил: да точно ли там? Тогда им пришлось сознаваться: «Разгневася Бог на отци наши и расточи ны по странам грех ради наших, и предана бысть земля наша хрестеяном». — «То како вы иных учите? — возмутился Владимир. — Или и нам того же хотите?!»
А уж четвертым пожаловал философ из Греции, в пространной речи по канонам византийской космографии изложивший воплощение премудрости в мире от его сотворения и вплоть до грядущего Страшного суда, живописное изображение которого всего более подействовало на князя-язычника.
Но всё-таки он по былинным законам предпочел, прежде чем окончательно решиться, трижды взвесить и отпустил любомудра с дарами, сказавши: «Пожду и ещё мало». На следующий год он держал новый совет о том же деле со своими боярами и градскими старцами, после чего десять «мужей добрых и смысленных» отправилось в путь по белу свету, чтобы оцепить все сказанные веры незаочно. Их тоже более всего покорил Царьград, а в нём главный храм Софии Премудрости, про который мужи отозвались, что попав в него, не знали, «на небе ли есмы были, ли на земли: несть бо на земли такаго вида, ли красоты такоя».
И лишь на третий год Владимир, взяв осадою у византийцев град Корсунь, добыл в обмен на него у императоров-соправителей Константина и Василия себе в жёны сестру их Анну, крестился там же и венчался — а по возвращении в Киев крестил уже страну и народ.
Во время совершения таинства крещения князю был прочитан и изъяснен символ православной веры, а вслед за тем главные деяния вселенских соборов, первый из которых, Никейский, «проклята Арья и проповедаша веру непорочиу и правду», а второй, утверждая его постановления, увековечил исповедание единосущной Троицы.
В основных своих чертах рассказ о выборе вер уж куда как общеизвестен, и — за вычетом некоторых потребностей, в которых все-таки тоже хочется скорее воротиться к согласию с летописцем Нестором, нежели принять сторону сомневающихся «совопросников века сего», — самая суть его представляется вполне достоверной. Но вдруг, откуда ни возьмись, появляется иное, совершенно противоречащее свидетельство —
