Солнечный зайчик пляшет у него на щеке, дразня ресницы ярким светом. Тюль в легкомысленные ромашки колышется, он почувствовал легкий укол недовольства – Люба снова оставила форточку открытой, а ведь у него больное горло. Недовольство тут же прошло, когда он представил, как сейчас повернется к ней и увидит разметавшиеся рыжие кудри, легкий румянец, делающий ее совсем молодой. Он по старой привычке слегка подует на ее лоб, и губы жены дрогнут, а зеленые глаза в обрамлении золотистых ресниц сонно приоткроются. Люба потянется к нему и станет разглаживать поцелуями следы от подушки, отпечатавшиеся на его щеке. Паша редко ворочался во сне, обычно он просыпался в той же позе, в которой засыпал, и его крепкий сон часто становился поводом для семейных шуток. Он перевернулся на бок, предвкушая обычные утренние радости, и солнце исчезло.
Темно-багряные щупальца ползут к нему по белой простыне. Любины руки вскинуты вверх, за ними тянутся две запекшиеся полосы, два кровавых крыла. Глаза широко раскрыты. Рот застыл в безмолвном крике. Паша кидается к ней, трясет за плечи, целует бескровные губы. Ее голова запрокидывается под неправдоподобным углом, тяжелые капли срываются на промокшую насквозь подушку, и Паша разжимает руки. Люба падает, повернув голову, будто не желая его больше видеть, узкая алая полоса на шее распахивается как звериная пасть. Он отворачивается, не в силах сдержать рвущий грудь крик. Настежь распахнутая дверь детской, любимая кукла Динки, без которой девочка отказывается засыпать, неловко лежит на пороге комнаты. Детская кроватка пуста...
Паша проснулся от собственного крика и сел, стараясь унять дыхание. Он быстро содрал бинт с ладони и привычным движением вдавил палец в старую рану. Стиснув зубы от вспышки боли, он ногтями раздирал подернувшуюся тонкой коркой сукровицу. Через несколько дней после убийства жены и похищения дочери, когда он был на грани сумасшествия, Павел обнаружил, что физическое страдание может ненадолго вытеснить душевную боль. Тогда он впервые воткнул кухонный нож себе в ладонь. Проворачивая коричневую деревянную рукоятку, он орал от боли, но в то же время чувствовал огромное облегчение. Это стало его спасением. Днем у него еще получалось вытеснить воспоминания с помощью работы, алкоголя, продажных женщин, но ночью он оставался беззащитным перед старым кошмаром. Павел привычно перевернул влажную подушку другой стороной, прижал израненную руку к груди и закрыл глаза, тихонько поскуливая, как старый больной пес.
