- Интересно, а почему же мне предложение не сделал?
- Да ты что?! Я к тебе и подойти-то боялся. Ты же - как цыганка в негативе. Хоть и светлая, а все равно - едва зацепишь твое внимание, как тут же ускользаешь... Не подойдешь.
- Зато я к тебе часто подходила. Ты принимал мои рукописи, но никогда ничего не сделал, чтобы помочь их опубликовать. А в те времена, если за тебя никто слова не замолвит... Да что уж там. Теперь я знаю, что пишу нормально. А тогда... Я уже привыкла - отдать тебе, все одно, что выкинуть. Ты их даже не читал. Я уверена!
- Да, что я... Я знал, что ты не пропадешь. А надо мной главный редактор был.
- Ну и что. Когда я отдавала другим ребятам, из твоей же редакции, все проходило в печать через того же главного редактора. А ты... добивался публикации тех, что ложились на стол! А я... должна была страдать комплексом неполноценности только из-за того, что не имела наглости.
- Но я же не мог просить за тебя! Я вообще не мог нести твои статьи главному!
- Но почему!? - с трудом скрывая ярость, прошептала Алина.
- А потому. Вдруг кто-нибудь бы догадался... ну это, как я к тебе отношусь. Сказали бы, что тяну свою пассию, объективность потерял...
Он шел за ней, не замечая, в какие переулки сворачивает, куда вообще идет. Было темно, но он не спотыкался. Он словно не чуял земли, как заколдованный. А она, петляя, завела его за дощатый забор в какой-то незнакомый безлюдный двор дома на капитальном ремонте. Дом был пуст. Пуст настолько, что не было в нем ни рам, ни перегородок, ни перекрытий, ни шорохов. Зловещая тишина. Зловещие провалы окон зияли как врата ада. Множество врат - и все притягивали взгляд своим пристальным вниманием.
- Объективность потерял?.. - она обернулась к нему резко и прижала к стене. - Объективность? Да ты давно её потерял! Понял?! Ты все потерял. Ее классически правильное лицо напоминало мраморную статую при свете факела в ночи, статую, которая зверски ненавидит тебя живого, за то, что тебе не постичь, за то, что ей ничего не изменить. Глаза казались такими же повалами окон, за которыми зияла пустота, всепоглощающая роковая пустота.
Он почувствовал, как руки её скользят по его пуговицам и, задыхаясь, пролепетал:
- Не-е... я жене не изменяю.
- А я не хочу изменять себе, - прошептала ему на ухо Алина, возбуждающе щекоча ушную раковину мягкими губами.
"Сволочь! Сволочь! - все разрывалось в ней. - Все вы сволочи! Тоже мне, короли мира, старающиеся не терять какую-то там объективность! Да что это за люди такие, которые свои выпирающие наружу придатки называют своим "мужским достоинством!" И носятся с этим, как действительно с достоинство: я, мол, ту хочу, эту не хочу, на ту встает, а вот эту люблю. Жене он, видите ли, не изменяет - слюнопускатель! Весь уже в пузырях слюнявый! А я!.. Я умираю - при всем при этом - от болезни монашек! А он: "не-е..." блеет как козел, - ты не такая!" Не изменяет он. Достоинство бережет, на всех не тратит. Боится, сволочь, кабы чего. Вот я сейчас тебя, как последнюю бабу изнасилую!"
