Так, в стихотворении "Речь о пролитом молоке" одинокий и нищий поэт сидит один в комнате и — что же еще остается делать русскому поэту в такой ситуации? — сочиняет рецепты спасения мира:
Я пришел к Рождеству с пустым карманом.
Издатель тянет с моим романом.
Календарь Москвы заражен Кораном.
..........................................................................
Нынче поклонники оборота
"Религия — опиум для народа"
поняли, что им дана свобода,
дожили до золотого века.
Но в таком реестре (издержки слога)
свобода не выбрать — весьма убога.
Обычно тот, кто плюет на Бога,
плюет сначала на человека.
Возражая тем, кто вопит "У Труда с Капиталом контактов нету", поэт отплевывается: "Тьфу-тьфу, мы выросли не в Исламе...". Он распаляется все пуще, у него "нерв разошелся, как черт в сосуде":
Ничего не остыну! Вообще забудьте!
Я помышляю почти о бунте!
Не присягал я косому Будде...
В стихотворении "Конец прекрасной эпохи" (1969) большевистская власть прямо отождествляется с дохристианским язычеством: "Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть". Наконец, в стихотворении "Два часа в резервуаре" (1965), которое — при всей его ироничности — содержит элементы философско-поэтического кредо Бродского, Фауст вызывает Сатану, отправив депешу не куда-нибудь, а в Каир, и тот является на его зов, преображенный в посланца магометанского мира, и застает его за чтением огромного фолианта:
В глазах — арабских кружев чертовщина.
В руке дрожит кордовский черный грифель.
В углу — его рассматривает в профиль
арабский представитель Меф-ибн-Стофель.
В двадцатом веке мы имеем к своим услугам немало схем и моделей мировой истории. Есть теория, по которой история представляет собой рождение и умирание мировых культур (Шпенглер). Есть теория, выводящая все на свете из борьбы эксплуатируемых с эксплуататорами. Есть теория, по которой все зло на свете объясняется кознями жидомасонов. (Последнее открытие этой теории: Троянская война, оказывается, тоже была спровоцирована евреями, чтобы отвлечь греков от похода в Палестину.) Есть теория, винящая во всем еретиков-тире-социалистов.
Но чем дольше мы живем, тем больше видим вокруг себя примеров иного разделения современного мира, иного противоборства. Что общего можно увидеть в таких внешне разных, порой враждующих, течениях, как нацизм, коммунизм, фашизм, японский милитаризм, исламский фундаментализм? Почему в таком прагматике, как Ленин, уживалась единственная иррациональная страсть — ненависть к церкви и христианству? Почему Гитлер отдал тайный приказ о полном уничтожении — в случае захвата — русского города на Неве (см. книгу Гаррисона Солсбери "900 дней"), а Геббельс говорил, что при слове "культура" ему хочется схватиться за пистолет? Почему террористы айятоллы Хомейни и полковника Каддафи объявляют главным сатаной "сионистов и империалистов", — которые все же верят в того же Бога, в которого верил их Магомет, — но очень легко находят общий язык с безбожниками из "Красных бригад"? Не объединяет ли их всех одно: фанатичная ненависть к духу и слову Библии? Противостояние иудео-христианской культуры миру воинствующего язычества проходит лейтмотивом в поэзии Бродского. Но при этом он очень далек от мстительного бряцания оружием. Его политико-историческое ощущение яснее всего сформулировано все в той же "Речи о пролитом молоке":
