А вот сразу за Ереминым я замечаю очкарика из "Литературной газеты", ковыряющего вилкой винегрет. Лет десять назад он собирал в Ленинграде подборку коротких интервью "Молодые писатели о литературном труде". Я очень сдержанно и, как мне казалось, ловко написал полстранички, на которых раз пять склонялось слово "человек": "интерес к внутреннему миру человека... достоинство человека... духовный рост человека" и т.п. Очкарик увез материалы в Москву и, перед тем как сдать в редакцию, всюду перед "человек" вставил "советский", "советского". Так и появилась моя заметка. Друзья издевались, кто-то перестал здороваться. Ненавижу эту гниду до сих пор.
Кроме Еремина, на ВЛК были еще два лектора, которых я слушал с удовольствием. Дирижер Вахтанговского театра Акулов читал историю музыки. Тут же посреди лекции мячиком отпрыгивал к роялю, наигрывал цитаты. Факты, даты, имена, исторические события, названия произведений память его хранила в объеме энциклопедическом. Да и рассказывал он очень живо. Второй — Джимбинов — читал курс по западной литературе. Словно выскочив из пушкинского "Памятника", этот "друг степей" (действительно калмык по национальности) в свои 29 лет знал восемь европейских языков и, рассказывая о поэтах, непременно читал стихи на языке оригинала и лишь потом — по-русски. Думаю, подстрочник, сделанный им к Эмили Дикинсон, до сих пор не превзойден даже лучшими попытками перевода (Лихачев, Бен Белла Мизрахи).
Всех остальных слушать было либо скучно, либо просто невозможно. Попадались и карикатурные фигуры. Старый энкавэдэшник Валерий Кирпотин, приставленный в начале тридцатых к Горькому секретарем, участвовавший в организации первого съезда Союза писателей, сделался в наши дни "главным специалистом по Достоевскому в советской упаковке".
— Вот товагхищи, — говорил он, — эти западные литегхатуговеды любят тепегхь говогхить, что Достоевский был злой человек, нехогхоший. А гхазве это так? Взять истогхию с жугхналом. Как бывший катогхжанин Достоевский не мог издавать жугхнал, и все было записано на его бгхата. А когда жугхнал лопнул, гхазогился и пгхишли кхгедитогхы, он ведь мог гхазвести гхуками и сказать: я ничего не знаю, идите спхгашивайте с бхгата. Но ведь он так не сказал, товагхищи.
(Интонация при этом была почти сочувственная: вот ведь дурачок, не догадался.)
Ефрем Баух, который был на ВЛК в том же наборе, что и я, запомнил и описал многие эпизоды гораздо подробнее в своей книге "Камень Мориа" (Израиль, 1983). Я же увертками, наглостью, демагогией отбивал все попытки нашей администраторши заставить меня ходить на лекции чаще. Но были мероприятия, от которых отвертеться не удавалось. К ним относились в первую очередь "ленинские субботники". Один из них свелся к тому, что мы полдня выгребали сгнившую, загубленную картошку из подвала овощехранилища где-то за Беговой улицей. Трудовая часть (как и по всей Москве) кончилась очень быстро и перешла во всеобщую попойку. Утром в понедельник профессор политэкономии Ишутин прочитал нам из газеты "Правда" репортаж об энтузиазме, с которым народ трудился в память Ильича, и сколько миллиардов рублей было сэкономлено, и как далеко вперед скакнуло передовое социалистическое хозяйство. Но вдруг случилось непредвиденное. Встал очень скромный и молчаливый обычно прозаик из Сибири (автор охотничьих рассказов) и сказал:
