— Здравствуйте, внуки, — сказал дед.
— Здравствуй, дедушка, — сказала внучка.
Внук звякнул железом, пошел к деду, протянув руку, сказал:
— Мое почтение.
Дед обнял внучат. Дед разглядел, что внучата в шубках, а у внука к башмакам привинчены коньки. Дети целовались с дедом свободно, приветливо и дружно.
— Вы куда же собрались? — спросил дед.
— В школу, — ответила Мариша.
— Разве сегодня учатся? — спросил дед.
— Конечно. А почему? — ответила Мариша.
— Сегодня ведь рождество, двадцать пятое декабря, — сказал дед.
— Ах, да, — сказала Мариша, — я слышала об этих религиозных предрассудках!
Перебил внук, сказал:
— Ты погоди, Мариша. Дедушка, ты из Нью-Йорка приехал, там дома в сто этажей? и на каждых четырех человек по автомобилю? — расскажи!
Вошла мать, шугнула детей:
— Марш отсюда, пострелы! не мешайте дедушке отдыхать, в школу опоздаете!
Дети ушли. За окнами в хвощах инея лежали рождественские снега, светило восковое солнце. По всему земному шару в этот день ездили с визитами, менялись визитными карточками и поздравляли друг друга с рождеством христовым, — по всем странам и колониям христианских верований и тех социальных групп, к которым принадлежал дед. Дед не был ни революционером, ни контрреволюционером, — он был интеллигентом, сначала российским, затем — затем… Без малого двадцать лет он колесил по земному шару. Полтора последних десятилетия он всюду слышал о русской революции. Он относился к ней — так сказать, благожелательно. Он многажды спорил о коммунистической революции, одно одобрял, другое порицал, как вообще интеллигенты. Много раз он хотел представить себе, как революция происходит на практике. Когда он думал об этом в Америке, он представлял себе, что все положительное американское теперь развивается в СССР. Когда он думал об этом в Шанхае, он представлял, что все отрицательное китайское теперь уничтожается в СССР. Революции на ощупь, на глаз, на ощущения, в сущности, он не представлял. Когда он приехал в Союз республик, его поразило, почему российские деревенские избы, заметенные снегом, не похожи на американские фермы, не покрыты черепицей, но все по-прежнему жмутся под солому. Его поразила российская бедность, черно-бурый цвет российских костюмов. Это были первые впечатления.
И вот в это морозное утро фраза внучки, — «ах, да, я слышала об этих религиозных предрассудках», — фраза внучки, перебитая расспросами внука о Нью-Йорке, — на ощупь, на слух, на сознание, на все те памяти, которые перебраны были вчера в полутемном вагоне поезда, которые привели в юность этого феодального городка, — фраза внучки дала ощущение революции, — фраза внучки, отброшенная в третьестепенность расспросом внука о небоскребах. Дед слышал однажды на Гренландии, как трескаются, хрякают и валятся затем в космическом грохоте в океанские воды обвалы глетчеров. Глетчер христианства, который протекал в это утро по земному шару у множества народов, который жил в подсознании и у старика, оставшийся от детства в этом городе, треснул, хрякнул и зашумел гренландским обвалом фразы внука.
