— Иголка!..
Ни на фронте, ни в госпитале она не возникала передо мной. А вот сейчас закружилась снова.
Я слышу ее почти забытый голосок и опять, как тогда, не могу ее разглядеть.
И вдруг из облачка, которым она окружена, проявляется лицо Шулейкина. Он смотрит на меня маленькими глазками.
— Здорово вас прихватило, — говорит он.
— Здорово, — говорю я. Шепчу. — Иголка, — говорю я.
— Давайте я вам полотенце на лоб мокрое… — говорит он.
— А-а-а, — говорю я, — полотенце на лоб?.. А потом пальцами за горло?..
Опять визжит иголка и устремляется в меня. Распухает, распухает… Холодное, мокрое ложится на лоб… И из этого вылезает Шулейкин. Он отряхивается от воды. Он пытается обнять себя правой рукой. Как это смешно…
— Зачем вы это делаете?.. Что это должно обозначать?
— Мокрое — это хорошо, — говорит он.
Я ведь не о том его спрашиваю.
Жужжит иголка, похожая на веретено.
— Сильно вы простудились, — говорит Шулейкин. — Надо одеваться потеплее…
— Все вы жулики, подделыватели оценок, — говорю я.
— Беречься надо, — говорит он. — У нас ведь врача не дозовешься…
— Вы меня подлогам учите?.. — спрашиваю я.
— Тут с врачами туго, — говорит он. — Это не Москва.
— А мы ведь налоги платим, — говорю я.
— Ну ладно, ладно, — говорит он, — при чем тут налоги?
— У нас ведь бесплатная медицинская помощь! — говорю я.
— Тсс, — говорит он.
— Вот я умираю, — говорю я, — и никому я не нужен. Разве это справедливо?
— От этого не умирают, — смеется он. Он смеется все громче, все громче, и смех его сливается с воем иголки, она уже совсем рядом… Сейчас!..
Я просыпаюсь.
Ночь.
Шулейкин ходит по келье. Он весь черный. Он ходит вкрадчиво, тихо, словно и не касается пола. Он что-то переставляет с места на место. Мне страшно и смешно.
— А вы откуда взялись?
— Спите, спите, — говорит он и спрашивает сам себя: — Разгорелся примус? — И сам себе отвечает женским голосом: — Еле разожгла, чёрта!..
Я смеюсь. Он думает, что я сплю, и сам с собой разговаривает так странно.
Иголки нет. Прекрасно!.. Тишина.
— Клюквы хочется, — говорю я.
— А чтобы мама ладонь на лоб положила, не хочется? — спрашивает он.
— Хочется…
Он добр невыносимо!.. Мучил меня, мучил, а теперь добр.
— Да, в Москве все это удобнее, — говорит он, — паровое отопление, телефон… Мне иногда хочется все это бросить к черту — и туда. Серо мы живем…
— А здесь кто останется? — спрашиваю я.
— А гори оно всё! — говорит он и машет черной рукой.
И снова, словно из-под подушки, выныривает иголка, и истошно орет, и, приплясывая, движется на меня.
