А птицы горланят во все горло. Их пестрый хор отчетливо слышен сквозь двойные рамы окон.
И Ваня Цыганков, рыжеволосый и косматый, разинув рот, влюбленно вслушивается в их пение. И мне не хочется его будить, отрывать, мешать ему.
Он сидит за партой неуклюже, рассыпавшись на составные части: нога — там, рука — в другом месте, голова — под солнцем, под последним… Впрочем, никакого солнца и нет…
А Саша Абношкин, сын председателя колхоза, продолжает свою речь:
— …После этого они поступали в светское общество…
— Как это «поступали»?
Он мнется. Он самолюбив. И колок. Ну ладно, я ведь тоже все это прошел и знаю. Я тоже самолюбив… Мне тоже двадцать шесть, а не пятьдесят.
— Как это «поступали»? Это что, учреждение? Школа?
Он молчит. Я сбил его.
— Ну как ты это себе представляешь? Здание такое, да?
— Ну, здание…
— Двери, окна, вывеска над входом, да?.. Написано: «Светское общество», да?
— Кто его знает…
Потом, когда я с грехом пополам наконец вдалбливаю в их неприспособленные, практичные головы эту абстрактную чепуху, Саша Абношкин говорит мне, прищурившись:
— А зачем это нам? Трактор и без этого пойдет.
— Ты это серьезно?
Он усмехается.
— Ладно, — говорю я миролюбиво, — будем считать, что теперь истина установлена.
— А я и раньше знал, — говорит Саша Абношкин.
Голова его вздернута неимоверно. Он старается смотреть на меня сверху вниз. Он из тех, кто участвует в соревнованиях только тогда, когда абсолютно уверен в своей победе. Если он не уверен, он откажется от соревнований. Он будет тайком тренироваться до тех пор, пока не почувствует, что готов выйти и победить. Он начинает огрызаться, презирать, ненавидеть…
— Всякий нормальный человек должен любить читать, — говорю я.
— А вот бабка Прасковья не любит, — медленно говорит Гена Дергунов. — Что ж она, ненормальная?
Они объявляют мне войну. Не кровавую, не смертельную, не ожесточенную… Но такую, что держи ухо востро перед их ранней земной мудростью и насмешливостью. Это война добрая. Это означает, что тебя признали… Наверное, это честь для меня, что они снизошли до единоборства со мной. Легкое, изящное «кто — кого», оно ведь нам не в тягость…
— Но оно мешает, — мягко говорит Шулейкин. — С ними нужно быть построже… Распускать нельзя… всякие вопросики… каламбурчики… Ученик учиться пришел? Вот и пусть учится, а над учителем подтрунивать…
— Мне видней, — говорю я.
— Нет, мне видней, — мягко говорит Шулейкин. — По диктанту тоже спорили, а вышло…
— Вышел подлог, — говорю я шепотом.
