— А где мой сынок?.. Он же был с тобой в третьем легионе!.. Он был с тобой… Гай Волузий, оптионат Гай Волузий… — так спрашивала о своём сыне простолюдинка Волузия, женщина с мертвенно-бледным лицом, дрожащими и побелевшими от возбуждения губами, расширившиеся зрачки которой неподвижно уставились в молодого легионера, добравшегося во втором часу ночи до Ратуменских ворот.
— Да… верно… Он был со мной… в третьем легионе… — запинаясь, пробормотал легионер.
— И что с ним стало? — спрашивала бедная мать, истерзанная неведением, схватив солдата за руки и пытаясь заглянуть ему в лицо. — Что с моим Волузием?.. Говори… Говори, заклинаю тебя всеми богами-покровителями Рима!
И, пытаясь отвести взгляд от мраморного лица отчаявшейся матери, легионер заколебался. Она же воскликнула горестно:
— Ах!.. Убит… Убит, значит, мой единственный сыночек…
Отпустив руки солдата и закрыв лицо ладонями, она разразилась мучительными и безудержными рыданиями.
— Убит, — тихим, дрожащим голосом подтвердил беглец, тронутый её болью. — Он храбро сражался с двумя нумидийскими конниками…
— О мой Волузий! Я никогда больше не увижу его, не услышу моего любимого сына! — воскликнула слезливым голосом несчастная мать, вцепившись себе в волосы.
И, рухнув на землю, она безутешно корчилась, окружённая всеобщей печалью и немым состраданием; присутствующие, застывшие при виде такого горя, не осмелились даже высказать слово ободрения несчастной.
И в это мгновение собравшаяся у Ратуменских ворот толпа разразилась криками, в которых слышались радость и надежда:
— Идут!.. Ещё!.. Вон ещё!..
И, привстав на цыпочки, все устремили тревожные взоры в облако пыли, поднимавшееся вдали над Латинской дорогой, в страстном желании различить прежде других в выступающих из пыли силуэтах желанные черты своих дорогих близких.
Это приближался манипул из пятидесяти или шестидесяти легионеров, спасшихся от тразименского разгрома. Под командованием центуриона они шли целый день и всю ночь через Сполетий и вот добрались до Рима.
Одновременный взрыв радостных криков, вопросов и ответов раздался в тот момент, когда манипул беглецов миновал ворота.
— Ах!.. Это ты?.. Живой?.. Ох, Мамерк!.. О, мой сын!.. О, любимый Лепид!.. О, мой Октацилий!.. Мама!.. Квинт!.. Сестра!.. О, Лутаций!
Потом последовали объятия и страстные поцелуи, и слёзы радости, и безмолвные ласки, и проявления чувств, словами непередаваемые. А разочарованные, выделявшиеся бледными и печальными лицами, глядели с завистью на счастливых и стеной становились вокруг вошедших в ворота, выведывая у них о непришедших.
