В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями] | страница 36

Через день, в десять, заполняем еще какие-то карточки и с бумажкой «Майору Забавникову, зачислить в резерв» — шагаем на Узбекскую, 16.

Там человек двадцать командиров-саперов. Пьют чай, сидя на подоконниках, курят. Майора нет. Потом он приходит — маленький, желчный, со слезящимися глазами. Опять — кто, что, откуда? Распорядок — с девяти до часу занятия, потом обед. С трех до восьми — опять занятия. Записываемся в список для питания в какой-то гидророте. Уходим домой.

Вечером бродим с Люсей по набережной. Небо красное, зловещее. Над горизонтом облака, точно густой, черный дым. Волга, шершавая от ветра, без всякого блеска. И плоты, плоты без конца. Обвитые зеленью буксиры — как в троицын день. На том берегу — домики, церквушка, колючие журавли в каждом дворе.

Идем об руку, иногда останавливаемся около каменного парапета, облокачиваемся на него, смотрим вдаль. Люся что-то говорит, кажется, о Блоке и Есенине, и спрашивает меня что-то, и я что-то отвечаю, и почему-то мне не по себе и не хочется говорить ни о Блоке, ни о Есенине.

Все это когда-то интересовало и волновало меня, а сейчас отошло далеко, далеко. Архитектура, живопись, литература… За время войны ни одной книжки не прочел. И не хочется. Не тянет.

Все это — потом, потом…

А завтра — опять этот резерв. По двадцать раз разбирай и собирай пулемет Дегтярева. И послезавтра, и после-послезавтра. И опять этот желчный, со слезящимися глазами майор Забавников будет говорить нам, что когда прикажут, тогда и отправят на фронт, что есть на то люди, которые об этом думают, и — пойдет, пойдет, пойдет…

Проходим мимо памятника Хользунова — Героя Советского Союза. К стыду своему, я не знаю, что он сделал. Бронзовый, тяжелый, в кожанке, он стоит уверенно, прочно, спокойно. Мы читаем надпись, рассматриваем барельефы на пьедестале.

Выходим на центральную площадь. Серый, с черными аккуратными крестами и средневековым львом на геральдическом щите, стоит подбитый «хейнкель». Он похож на злую раненую птицу, припавшую к земле и вцепившуюся в нее когтями. Мальчишки ползают по перебитым крыльям, залезают в кабину, ковыряются в приборах. Взрослые угрюмо и с уважением рассматривают из-за натянутой веревки разбитые моторы и торчащие пулеметы.

— Весь бронированный, сволочь.

— Да, металла не жалеют.

— Вот и суйся к ним с фанерой.

— А сколько у него пулеметов?

— Два. И две пушки.

— И бомбы?

— И бомб две тонны.

— Две тонны?

Люся тянет меня за рукав.

— Идемте, мне надоело на него смотреть. Поедем на Мамаев курган.