Стой! — кричала женщина, подняв руку.
Шофер резко остановил машину.
Давай вон к тому дому! — прокричала женщина в белой шали.
Кто ты такая... чтобы приказывать? — толкнув дверцу кабины, взорвался шофер.
Человек! — ответила женщина и, поскрипывая валенками по снегу, пошла к дому.
Че-ло-век! — откинувшись, протянул шофер, ошеломленный ответом.
Так, — сказал я, вылезая из машины.
Мы вошли в жарко натопленную просторную избу, половину которой занимала русская печь. На столе стоял поющий самовар.
Раздевайтесь и располагайтесь как дома. — Хозяйка поставила на стол стаканы и солонку с крупной почерневшей солью, спросила, есть ли у нас, военных, что покушать, подошла к кровати, на которой, раскинув руки, спал мальчик лет восьми, поправила на нем одеяло и, бросив нам: — А вы чаевничайте! — ушла.
Мы ее и разглядеть-то не успели, нашу благодетельницу, не то что расспросить... Переглянувшись с шофером, мы скинули полушубки и принялись за чай. Распахнув ворот гимнастерки, блаженно улыбаясь, истекая потом, шофер держал блюдце на растопыренных пальцах и хрустел сахаром.
После пятого стакана, распаренные, словно после бани, мы пересели на лавку у заиндевелого окна и стали крутить цигарки.
В это время у крыльца раздался шум машины, послышались голоса. Дверь в избу широко распахнулась, и в комнату вошли измученные, продрогшие люди в невообразимых одеяниях, волоча за собой помятые чемоданы, узлы и свертки. Среди них был древний старик и трое детей.
Вслед вошла и хозяйка дома. Она энергично размотала пуховую шаль с головы, сбросила шубенку. Это была краснощекая чернобровая женщина лет тридцати пяти, совсем не красавица, с тугой косой, перекинутой на могучую грудь. Рассадив эвакуированных ленинградцев за столом, она принесла гору тарелок, большую миску капусты и чугунок горячей картошки. Перед детьми хозяйка поставила по кружке молока и по куску черного хлеба.
За столом, как стон, раздалось:
Подумать только — квашеная капуста!
Что может сравниться с картошкой в мундире!..
Вы слышите, как поет самовар?
А вы чувствуете запах хлеба?.. Это ржаной хлеб! — прослезившись, сказал старик.
Пока за столом шел «Лукуллов пир», хозяйка внесла в комнату большие соломенные матрацы и разложила их вдоль стены. Потом подсела к нам на лавку, скрестив свои большие руки на груди.
Шофер, застегнув ворот гимнастерки, осторожно спросил у нее:
От кого, хозяйка, держишь этот пункт?
От себя... Колхоз наш эвакуировался еще в августе... Какой еще такой «пункт»? — вдруг сердито посмотрела она на него. — Изба как изба...
