— Раз ты самая красивая, Кассио, — прогремел голос бога моря, — то, наверное, и умом не обделена. Так же, как и боги, верно, Кассио?
Мать побелела как полотно. Отец только нахмурился, но пошевелиться не посмел. Никто не смеет, когда говорит бог.
— С этого дня Эфос отдаю я подводному чудовищу и волю даю делать все, что вздумается. Очаруй же его, о Кассио, своей красотой. Убеди тебя слушаться.
И снова прогремел смех, от которого сотрясся пол в зале. Мне тоже подурнело, но мать вовсе лишилась чувств, поэтому все кинулись к ней.
С тех пор прошло две недели. Каждую ночь из волн выходило чудовище, на которое было страшно смотреть, и опустошало окрестности Эфоса. И каждую ночь мы слушали смех морского бога. Несколько дней отец и мать не выходили из храма, моля о милосердии, принося богатые жертвы и бросая в море изысканные украшения, сделанные руками самых талантливых мастеров Эфоса. Но ответа не было. Чудище приходило на следующую ночь, и все повторялось. Именно тогда я с отцом отправилась к оракулу. Но великаны, сторожившие вход в его пещеру, пропустили только отца. А потом и вовсе отправили меня домой.
И вот теперь я узнала страшную весть.
— Чтобы умилостивить морского бога, мы должны отдать тебя, Ромеда, чудовищу, — сказал отец.
Эти слова не укладывались в голове. Пусть я не единственный или самый любимый ребенок, но ко мне всегда хорошо относились. Все же царевна, не простолюдинка. Да и слуги меня любят, потому что никогда я не относилась к ним жестоко или грубо.
— Только царская кровь может искупить царскую ошибку, — с горечью произнес отец, подошел и сжал мои плечи. В его синих глазах, таких же, как и у меня, была боль.
Но нельзя противиться божьей воле. И нельзя не выполнять указаний оракула, какими бы страшными они не были. Ибо оракул никогда ничего не изрекает в пользу конкретного человека. Но всегда изрекает в пользу Эфоса, которому принадлежит душой и телом.
Кстати, никогда и никогда не видел его лица — оно всегда скрыто черным капюшоном. Никто не видел рук оракула, которые замотаны в грубую ткань. Никто не приближался к нему более, чем на двадцать шагов, потому что оракул сидит на серебряной треноге, а перламутровый дым благовоний так кружит голову сладковатым тяжелым ароматом, что забываешь, откуда пришел и что хотел спросить.
— Я все поняла, отец, — проговорила я на удивление ровным голосом. — Когда состоится… жертвоприношение?
Отстраненно, будто наблюдая за собой со стороны, даже похлопала такой выдержке. Истинная дочь царя. Только… что мне от этого?
