Мириам не только получала удовольствие от человеческих существ, но и от их творчества – живописи и скульптуры, книг и музыки. Она присутствовала на премьерах десятков величайших опер, восхищалась мастерством всех оперных знаменитостей, начиная с Аделины Патти и Марии Каллас. Остальные Властители взирали на людей как на животных. Мириам же считала, что у людей есть душа, по крайней мере, когда поглощаешь чью-то жизнь, можно ощутить некий электрический разряд, исходящий от тела. А потом глаза жертвы становятся абсолютно пустыми.
Ее соплеменники утверждали, что такова реакция нервной системы на потерю жидкости. Хорошо, если это именно так, в противном случае люди оказались бы существами высшего порядка.
Часто во время медитации, глядя в золотые неподвижные глаза Будды, она мысленно вопрошала его: почему мы так долго живем? Неужели потому, что лишены души? Почему мы холодные... такие холодные? К тому же – истинные рабы осторожности, закоснелых привычек. Но сейчас Мириам нуждалась в обществе соплеменников, точнее, в одном из Властителей – чтобы зачать от него ребенка. Вот почему ей не следовало пропускать ни одно из собраний.
Когда-то в далеком туманном прошлом она уже испытала самое настоящее блаженство в то мгновение, когда мужское семя оплодотворяло ее яйцеклетку; способность ощущать это как величайшее наслаждение было свойственно любой женщине ее племени. Даже спустя века в ней жила память о том потрясающем миге.
Для Властителей не был тайной пол еще не родившегося ребенка, и Мириам с Юминисом придумали имя своему мальчику, полюбив его с той наполненной радостью ночи. Затем наступила беременность, год вынашивания плода... и боль потери, которую, казалось, невозможно пережить, когда маленькое мертвое тельце положили ей на живот. Вскоре ее возлюбленный муж последовал за сыном. Ее безграничная любовь и забота оказались бессильны перед странным состоянием, которое овладело Юминисом. Он перестал есть и внешне ничем не отличался от холодной мумии, одни только глаза продолжали сиять... словно неизбежная смерть обрела для него особый смысл, а голод наделил высшей степенью превосходства.
Неужели Юминис не мог смириться с потерей сына, или это было какое-то другое, еще более невыносимое отчаяние? Он, как и Мириам, уважал человеческий разум и, подобно ей, не раз высказывался по этому поводу: возможно, люди уже достигли той стадии развития, когда охота на них становится грехом?
