-Мисюсь, ты зачем здесь... на холоде, не одетая, -неуверенно сказал Замурцев.
Вероника как будто не слышала его и снова тоненько и напевно что-то проговорила.
Ощущая, как то ли уличный холод, то ли ужас ползет по спине, Андрей наклонился и обнял жену сзади за слегка прикрытые пальто плечи. Он старался, чтобы руки не очень дрожали.
--Верочка...-а дальше слов не оказалось, и только с большим трудом выдавилось: -Это я.
-А-а... Ты-ы...-сказала она, не шелохнувшись; на табуретке рядом стояли бутылка джина и стакан. Такое допотопное пьянство для Вероники было необычным, но главное, что поразило Андрея, был ее голос - такой, словно она рассказывала нараспев кому-то невидимому, сидевшему тут же, на железных перилах балкона, о чем-то давно прожитом и навсегда потерянном. И при звуках этого голоса сильнее всего обдавало Андрея морозом, хотя и слов-то разговора он почти не разбирал.
--Верочка... маленькая моя! Что ты здесь делаешь?
--Я...-отозвалась она, но Андрей с ужасом понял, что собеседников для Вероники в этот миг на балконе не прибавилось.- Я?.. - и, глядя широко раскрытыми глазами туда же, куда глядела до этого: на ночь, на пол-луны, она так же ровно и мечтательно протянула: -Не зна-аю...
--Верочка, пойдем, ты здесь замерзнешь!
Замурцев начал поднимать за плечи ее тело, которое повисло, как безжизненное, а тот же бесстрастный голос с прежней удручающей напевностью сказал:- Не замё-ёрзну...
Тогда Андрей просунул руки ей под коленки, поднял безвольнее тело и понес в спальню, потерянно приговаривая:
--Верочка, маленькая, что ты? что с тобой?.. И слышал в ответ всё то же мечтательно-отсутствующее:
--Не зна-аю...
Он заглядывал в широко раскрытые вероникины глаза и пытался поймать ее взгляд, но взгляд не ловился, как будто Замурцев и его жена были уже существами совершенно разных миров и жили в непересекающихся измерениях.
Тогда он начал трясти ее за плечи, как будто так она могла лучше воспринять то, что он кричал ей, не узнавая своего сдавленного голоса:
--Да ведь кончилось же у нас с ней! Кончилось!..
А Вероника тоненько повторяла:
--Да... кончилось... кончилось...
И вдруг он понял пронзительно ясно: даже если он отпоит ее сейчас валерьянкой, если будет бесконечно целовать эти безвольные пальцы, биться головой о стену и даже если даст отрубить себе руку - всё равно Мисюсь, которую он знал, исчезла, можно даже сказать это страшное слово: умерла; той милой, доверчивой Мисюсь для него уже не будет... никогда не будет.
