-Ты что, вздумал меня подразвлечь?
Но лицо у Петруни ("кукишем" - по классификации мудрой Мисюсь) редко отражало что-либо, кроме покорности судьбе, и уличить его в таком низменном чувстве, как сострадание, не удалось.
--Какое тут развлечение! Гольная правда. Ты смотри лучше не на меня, а куда надо. Чуть старьёвщика не переехал.
Машин на площадке почти не было. Обычно здесь сплошные бело-голубые номера туристов и "дипы", но сейчас погода не та. Колонны Юпитера, облепленные лавками, посерели без солнца. И правильно, что никого нет: не туристский совершенно денек.
Петруня, вылезя из "Вольво", торжествующе сказал, указывая пальцем в сторону каменных столбов, пытающихся сохранить надменность посреди базарного прибоя:
--У тех-то, древних, храм был пошире!
Непонятно, почему его так трогало, что "у тех" был пошире. Оставив машину, они пошли в проход, где с одной стороны ветер и мелкий дождь тёрлись об огромные шершавые камни стены. Эти камни были отёсаны еще в честь языческого бога Хадада, славили потом римского Юпитера, окрещены византийцами, а теперь скрывали громадную, как вокзал, мечеть Омейядов. Конечно, не хватает здесь каких-нибудь грифонов или химер, как на Нотр-Дам. Чертовски бы смотрелось, подумал Андрей.
-Знаешь, Андрюш, -сказал Петруня, задумчив глядя на каменное тело, уходящее ввысь,- я читал, что Аллах был вроде как космический пришелец, потому в память о нём минареты так вот и строят в виде ракет.
-Да брось ты верить всякой лабуде!
-Но красиво наврано, а? Почему не верить, если красиво? А не то в жизни только и останется, что закон Ома.
-Кончай трепаться, -сказал Андрей. Он, может быть, и догадывался, хотя и не признавался себе, что добрые чувства к Петруне вызываются в том числе умением того оставить интеллектуальное лидерство партнеру, но говорить при этом разнообразно и много.
-А что такого, Андрюш? Прежде я, как и весь советский народ, увлекался коммунизмом, а теперь - икебаной и НЛО!
Уже начались почти наркотические запахи Бзурии - пряного рынка, где лавки совсем из "Тысячи и одной ночи", самые загадочные для примитивного европейца, проводящего пресную жизнь возле соли и перца, максимум еще корицы с гвоздикой. Так и умрёт невежественный хаваджа {господин (арабское обращение к европейцу)}не попробовав ни кисловатый бурый суммак, ни золотистый бхарат. Не узнает, почему морковно-жёлтый шафран идёт всего за 500 лир, а персидский, почти такой же, но благородного густого цвета, - уже за десять тысяч. Бедняга! В его жизни не продёрнет свою нитку терпкий хантит; не обожжёт зинджиль; не воскурится красный камень хаджар люк, чей дым отгоняет шайтана; не обезволит загруженные суетой мозги густой мажорный аккорд пережженного кофе с кардамоном. Стоит чуть скосить глаз - сигнал тут же ухвачен, и голос приглашает на всех нужных языках:
