– Вайда брат твой? – спросила Лиза, смахивая слезы и с пробудившимся недоверием глядя на цыганку.
– Он мне брат родной, да матки не одной, – печально усмехнулась та. – Мужем был он мне… мужем! А сестра его – Неонила.
Лиза онемела.
Сестра! Неонила Федоровна, сухая и строгая, – сестра этого кровожадного чудовища? Невозможно, в голове не укладывается! Да они и непохожи ничуточки.
Татьяна досуха утерла лицо уголком платка, тяжело вздохнула:
– Сядь, Лизонька. Ты сядь. И вы, Леонтий Петрович, сядьте. Напоследок повиниться перед вами хочу. Разговор-то мой, конечно, тайный, особенный, да уж коли судьба так заплела… Ответьте, Леонтий Петрович, вы единожды Лизоньку спасли, так спасете ли другожды?
Тот резко кивнул.
– Хорошо, коли так. Тогда вам сию историю тоже знать надобно. Ведь и впрямь Неонила, кою Лизонька теткою считала…
– Она умерла, – перебила Лиза, снова ощущая жгучую влагу в глазах. – Умерла!
Татьяна, зажмурясь, тяжело качнула головой.
– А дочка ее где же?
– Дочка?! – Лизу будто ошпарило. – Нету у нее никакой дочки!
– Есть, – скорбно улыбнулась Татьяна. – Жили ведь у Неонилы две девочки. Одна – князя Измайлова родная дочь. Другая – ее, Неонилы, и доброго молодца, удалого удальца… царствие ему небесное! Да и ей, упокойнице. А ты ее сестрицею двоюродною полагала, Неонилину дочь. Где ж она теперь?
– Не знаю. Она вышла замуж и уехала, убежала из дому. Она ведь ничего не знала, и я тоже…
– Вот теперь самое время и узнать. – Татьяна вздохнула, словно набираясь сил вести долгий и нелегкий рассказ.
* * *
Матерью Неонилы была честная дочь купеческая, родом из Арзамаса. Аграфеной звали ее, Грушенькой. Стал как-то раз табор под городом, и сманил девку из дому красавец-цыган.
Пришлась по сердцу Грушеньке кочевая жизнь, по сердцу пришлась вольная любовь. Одно неладно: у Тодора уже была в таборе жена, и сын был. Совсем младенчик! Вайдой звали его, и Ружа, его мать (это имя значит «роза»; и верно, была она как роза прекрасна и, будто колючки, зла), крепко любила Тодора. Начала она опаивать Тодора злыми зельями, чтобы отвести его сердце от Грушеньки, да и сгубила до смерти, а потом в этом Грушеньку обвинила. А та была уже брюхатая…
Кто в таборе этому наговору поверил, кто нет, но когда настало время Грушеньке родить, никто на нее и не глядел, никто и не думал боль ей облегчить! Никто, кроме Марьяны, молоденькой цыганки. Когда стемнело, она запрягла в телегу коня, уложила Грушеньку на попону и погнала свою повозку к Арзамасу.
