Он провел рукой по ее лицу. Кожа на пальцах у него была шершавой.
Амели закрыла глаза. Она и самой себе не могла объяснить, почему все-таки не закричала.
Рука парня спустилась ниже, к ее груди — туда, где за рубашкой и за по-девичьи упругими выпуклостями, кипела ярость. И эта ярость была сильнее страха, сильнее боли, сильнее ее самой.
Амели открыла глаза.
— Убери руки!
Сначала он смотрел на нее с недоумением, потом она заметила, как расширяются от страха его зрачки. Руки его бессильно опустились.
Амели боком протиснулась между ним и стеной. Она еще мало что понимала. Сделала один несмелый шаг, другой, побежала. И услышала несущийся вслед, наполненный отчаянием голос:
— Ведьма! Что ты сделала, ведьма?
И только добежав до перекрестка, выскочив на ярко-освещенный проспект, она осмелилась обернуться. Парень по-прежнему стоял на том же самом месте.
И вот тут Амели испугалась по-настоящему — испугалась саму себя.
Автовокзала Амели не нашла. Сначала она долго плутала в паутине улиц и площадей, стараясь не сворачивать туда, где было малолюдно. Потом решилась спросить дорогу у солидного, внушающего доверие прохожего. Он развел руками — автовокзал снесен уже несколько лет назад, междугородние автобусы отправляются с разных мест — с аэропорта, с железнодорожного вокзала. Но ночью они не ходят. И да, билет до Парижа недешев.
Амели была голодна, обижена, напугана. Она устала от блуждания по чужому городу. Она хотела домой. И не в Париж, в котором она жила уже несколько месяцев, а в Эстен — маленькую и такую родную деревушку, где ее знала каждая собака, и где были люди, которые хоть что-то могли ей объяснить.
Она решила переночевать на железнодорожном вокзале, а утром купить билет до Монпелье. Неподалеку от Монпелье — в Монтарно — жил ее старший брат Людовик. По крайней мере, он даст ей денег на дорогу до дома. А может быть, даже сам отвезет ее туда. Людовик был против того, чтобы она уезжала в Париж. Он считал столицу не лучшим местом для молодой девушки. Ну, что же — он не так и ошибался.
Но сил дойти до вокзала у нее не было. Амели села на ближайшую скамейку, сняла туфельки, коснулась горячих мозолей на ногах и заплакала. Она уже не чувствовала себя взрослой.
— Чего ты хнычешь? — из-за шума мотора она не сразу осознала, что обращаются именно к ней. — Что-то случилось?
Шлем заглушал слова, и Амели потрясла головой, показывая, что ничего не понимает.
Мужчина заглушил двигатель, и мотоцикл — не новый, но большой и красивый — перестал фыркать.
