- Навязали какого-то медведюгу...
- Дать бы ему кирпичом по башке...
Голоса, однако, были беззлобные.
Сам же Мэр, добежав до вершины, привычно остановился подняв к небу медально очерченное лицо, и немедленно стал похож на свое несколько карикатурное изображение, а когда Гимн завершился ликующим светлым аккордом, в долгом звуке которого проскальзывало нечто магическое, то все также привычно схватился за круглый деревянный барьерчик, опоясывающий трибуну, и, подавшись вперед, деловито, но в то же время возвышенно, как начало молитвы, бросил над чутко внемлющей площадью:
- Сограждане!..
Слово, точно большая птица, поплыло в небо, - а затем в неуловимую долю мгновения ринулось вниз и стремительно выпорхнуло из репродукторов, оглушив раскатами - сразу со всех сторон.
Кеф и Борка вздрогнули от этого звукового удара.
- Сограждане!..
Говорилось это, наверное, и о них - потому что та Тьма, из которой они явились, и которая, как древняя Смерть, уже проникала в город, по-немногу, дробила их всех на отдельные сущности, отпочковывая из грязи и сырости, точно жаб, придавая им кошмарно-человеческий облик: плеск горячего океана доносился, казалось, даже до площади.
- Плохо, - сказал Борка.
И Кеф тоже подтвердил:
- Плохо...
Но означало это нечто иное, чем то, что сказано. Означало это - пронзительный мартовский день, наполненный трепетом ожидания, хруст ночного мороза в остекленевших продавленных лужах, страх ворон, надрывающиеся репродукторы и прекрасный божественный облик Нашего Великого Благодетеля, который как раз в эту минуту устраивался поудобнее неподалеку от Мэра. Даже шерсть Благодетеля, казалось, была полна великолепного солнца, а большие треугольные уши ловили каждое слово.
Он был непередаваем.
Но, главное, это означало тех троих озабоченных, странных, напряженных людей, которые были прижаты к ним напором толпы.
Самый ближний из них, лицом своим, стянутым акромегалией к подбородку, действительно напоминал крокодила: пористая увлажненная кожа не просыхала даже в мороз, а пальто и заношенный шарф, который обматывал шею, были неопределенного буро-зеленого цвета.
Ужасный это был человек.
Кеф и Борка попытались от него отодвинуться. Но отодвинуться по-настоящему было некуда: люди, прижатые к загородкам, стояли довольно плотно, на них сразу же стали покрикивать, толкая локтями:
- Ну-ну, не топчитесь!..
Пришлось оставаться там, где они стояли.
Двое других, впрочем, были нисколько не лучше: нервный, какой-то испачканный юноша, словно два года не умывавшийся, с волосами, рассыпанными по лацканам кожаной куртки, в непрерывной ухмылке, грызущий спичку за спичкой, вероятно, пытающийся таким образом подавить внутреннее возбуждение, и гораздо более представительный, солидный мужчина, равнодушным лицом своим походящий на чиновника мэрии - в дорогом отороченном мехом пальто, под которым угадывалась не менее представительная фигура.
