Яркий румянец выступил на щеках графа де Б***, когда я это сказал. — Ne craignez rien — не бойтесь, — сказал он. — Право же, я не боюсь, — повторил я. — Кроме того, — продолжал я шутливо, — я проделал весь путь от Лондона до Парижа смеясь, и думаю, что господин герцог де Шуазель не такой враг веселья, чтобы отослать меня назад плачущим от причиненных мне огорчений.
— Моя покорнейшая просьба к вам, господин граф де Б*** (при этом я низко ему поклонился), похлопотать перед ним, чтобы он этого не делал.
Граф слушал меня с большим добродушием, иначе я не сказал бы и половины мною сказанного — и раз или два произнес — C'est bien dit [80]. — На этом я покончил со своим делом — и решил больше к нему не возвращаться.
Граф направлял разговор; мы толковали о безразличных вещах — о книгах и политике, о людях — а потом о женщинах. — Бог да благословит их всех! — произнес я, после того как мы долго о них говорили, — нет человека на земле, который бы так любил их, как я: несмотря на все их слабости, мною подмеченные, и множество прочитанных мною сатир на них, я все-таки их люблю, будучи твердо убежден, что мужчина, не чувствующий расположения ко всему их полу, никогда не способен как следует полюбить одну из них.
— Eh bien! Monsieur l'Anglais, — весело сказал граф. — Вы не пришли высматривать наготу земли нашей — я вам верю — ni encore [81], смею сказать, наготу наших женщин. — Но разрешите мне высказать предположение — если, par hazard [82], она попадется вам на пути, разве вид ее не тронет ваших чувств?
Во мне есть что-то, в силу чего я не выношу ни малейшего намека на непристойность: увлеченный веселой болтовней, я не раз пробовал побороть себя и путем крайнего напряжения сил отваживался в обществе десяти женщин на тысячу вещей — самой ничтожной части которых я бы не посмел сделать с каждой из них в отдельности даже за райское блаженство.
— Извините меня, господин граф, — сказал я, — что касается наготы земли вашей, то если бы мне довелось ее увидеть, я взглянул бы на нее со слезами на глазах, — а в отношении наготы ваших женщин (я покраснел от самой мысли о ней, вызванной во мне графом) я держусь евангельских взглядов и полон такого сочувствия ко всему слабому у них, что охотно прикрыл бы ее одеждой, если бы только умел ее накинуть. — Но я бы очень желал, — продолжал я, — высмотреть наготу их сердец и сквозь разнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в них есть хорошего, и в соответствии с этим образовать собственное сердце — ради чего я и приехал.
