Бывают такие встречные взгляды, исполненные невинного лукавства — где прихоть, рассудительность, серьезность и плутовство так перемешаны, что все языки вавилонского столпотворения, вместе взятые, не могли бы их выразить — они передаются и схватываются столь молниеносно, что вы почти не в состоянии сказать, которая из сторон является источником заразы. Предоставляю людям, которые за словом в карман не лезут, исписывать на эту тему страницы, — сейчас довольно будет снова сказать, что перчатки не желали подходить; скрестив руки, мы оба облокотились о прилавок — он был узенький, так что между нами мог поместиться только сверток перчаток.
Прекрасная гризетка по временам бросала взгляд на перчатки, потом в сторону, на окно, потом на перчатки — и потом на меня. Я был не расположен нарушать молчание — я последовал ее примеру: взглянул на перчатки, потом на окно, потом на перчатки и потом на нее — и так далее, попеременно.
Я заметил, что при каждой атаке несу значительный урон — у нее были живые черные глаза, и она стреляла ими сквозь длинные шелковые ресницы с таким проникновением, что взоры ее западали мне в самое сердце, в самое нутро. — Может показаться странным, но у меня действительно было такое ощущение —
— Нужды нет, — сказал я, взяв лежавшие возле меня две пары и сунув их в карман.
Я был убежден, что прекрасная гризетка запросила с меня не больше одного ливра сверх положенной цены, — мне захотелось, чтобы она спросила еще ливр, и я ломал голову, как бы это устроить. — Неужели вы думаете, милостивый государь, — сказала она, неверно истолковав мое замешательство, — что я способна запросить лишнее су с иностранца — и притом с иностранца, который больше из вежливости, чем нуждаясь в перчатках, сделал мне честь, доверившись мне? M'en croyez capable? [58] — Клянусь вам, нет! — сказал я. — Но если бы вы и были на это способны, вы бы только доставили мне удовольствие. — С этими словами, отсчитав ей денег в руку и поклонившись ниже, чем принято кланяться женам лавочников, я удалился, и ее мальчик с пакетом последовал за мной.
В ложе, куда меня впустили, не было никого, кроме старого приветливого французского офицера. Я люблю этот тип; не только потому, что уважаю человека, манеры которого облагорожены профессией, делающей дурных людей еще худшими, но и потому, что когда-то знал одного — его уже нет! — Отчего не спасти мне одну страницу от поругания, написав на ней имя его и поведав миру, что то был капитан Тобайас Шенди, самый любезный мне из моих друзей и моей паствы, при мысли о человеколюбии которого, через столько лет после его смерти, глаза мои неизменно наполняются слезами? Ради него я питаю пристрастие ко всему сословию ветеранов; итак, перешагнув через два задних ряда скамеек, я поместился возле него.
