Но все было тихо, лишь поодаль шуршала солома и слышались сонные вздохи. Да
вблизи темнел голый коник.
Почему ты медлишь, Иван? Мы и так очень поздно встретились. Я бы очень
хотела, чтобы в мою жизнь первым вошел ты. Но первым пришел Григорий
Роменецкий! Я тебе все рассказала о нем... Я тогда была гимназисткой. И вот
появился; новый учитель. Он показался нам похожим на загримированного
актера: пышные усы, румяные щеки, высокий лоб, близко отстоящие друг от
друга, но красивые глаза. Я поэтому и влюбилась в него, что он напомнил тех, кто
помог мне облечь в плоть трепетное марево моих мечтаний.
Все девочки были влюблены в учителя, но я, замирая душой, чуяла, что ему
нравлюсь только я. Он частенько, как бы невзначай, выходил из гимназии вместе
со мной после уроков. Он много знал стихов и декламировал их как‐то нараспев. И
это казалось мне теща восхитительной манерой:
‐ Клочья тумана вблизи... вдалеке…
Быстро текут очертанья.
Лампу Психеи несу я в руке –
Синее пламя познанья.
Перейдя с распевного голоса на обычный, он продолжал горячо и быстро:
‐ Любопытство Психеи, любопытство Евы ‐это вечная страсть человека к
познанию, которую не останавливает даже страдание, даже гибель, даже
библейское проклятие!
Мне потрясали всю душу такие мысли, о которых я сроду не подозревала. В
другой раз он заговорил со мной о том, что ему придется уехать, что он не ужился
с закостенелыми педагогами:
‐ Боже мой! Я чувствую себя, как в тягучем болоте. Любой разговор об
идеалах встречает такое безразличие, будто я перехожу на китайский язык. Глядя
на коллег, я с ужасом начинаю сомневаться: да есть ли великие мысли на земле, есть ли неустанная проповедь идеалов? Может быть, весь мир ‐ болото, может
быть, и не говорил никогда Достоевский своих потрясающих слов? ‐ И он снова
принимался декламировать, как стихи:
‐ Золотой век, мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую
люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и
убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже умереть!..
Вы знаете эти слова Достоевского?
И какой уже раз я с отчаянием и стыдом ответила: «Нет». Я смотрела на его
смелое лицо и представляла себе, как его не будет и опять, и может быть теперь
навсегда, до ничтожности сузится та, вторая, моя жизнь Я смотрела на него и
ощущала, как прямо таки вот тут, сейчас, отливаются в ясные формы видения
