Одной из положительных перемен, связанных с возвращением отца, стало улучшение жилищных условий. Годами живя среди других людей, Нуреевы наконец получили собственную двухкомнатную квартиру на улице Зенцова, в одноэтажном деревянном доме номер 37, почти на углу улицы Свердлова. Но, явившись туда, они обнаружили, что вторую комнату занимает женщина, которая собирается переезжать в Ленинград. Когда она наконец уехала, ее место занял другой жилец, и все Нуреевы вшестером ютились в одной комнате в четырнадцать квадратных метров, которая и оставалась домом Рудольфа на протяжении всего детства в Уфе. Обставленная «старой» деревянной мебелью, эта комната, по рассказам соседа, «казалась убогой и жалкой». Но по сравнению с уже известными Рудольфу домами она была светлой и относительно просторной. Там была печь, электричество, но воду приходилось качать из колонки за домом. Печь топилась дровами, обогревая зимой комнату, а весной и летом солнечный свет лился во все четыре окна. Большой деревянный накрытый клеенкой стол стоял в центре, деревянный комод в углу, а у противоположных стен две железные кровати. На одной спали Хамет с Фаридой, на другой, побольше, Рудольф с сестрами укладывались «валетом», чтобы было побольше места. Никто не мог даже двигаться, не побеспокоив других, не говоря уж с танцах>30. Подобная ситуация была вполне нормальной. Обычно два-три поколения теснились в одной комнате и сексуальная жизнь происходила в далеко не интимной обстановке. Только в двадцать три года, живя на Западе, Рудольф обрел собственную комнату. «В туалет, — вспоминал он, — надо было идти на улицу суровой зимой, проветриваясь на ураганном ветре или под снежной метелью». В конце двора за уборной, которой они пользовались вместе с соседями, был сад, где Рудольф с сестрами сажали цветы. Хамет сам был активным огородником, и со временем получил крошечный клочок земли, приблизительно в получасе езды от дома трамваем, где выращивал картошку и лук.
Пытаясь наладить какую-то связь с сыном, Хамет учил Рудольфа отливать свинцовые пули для охотничьих ружей. Он разрезал свинец на кусочки и велел Рудольфу скатывать их в маленькие шарики с помощью ручной мельницы, надеясь таким образом ввести его в свой мир и сделать мужчиной слишком привязанного к матери сына. Но для Рудольфа такое занятие было вовсе не мужским ритуалом, а утомительной повинностью, с которой хотелось как можно быстрее покончить. При любой возможности он звал на помощь Альберта. Хамет, вспоминает Альберт, «никогда не сидел без дела. Он всегда чем-нибудь занимался. Он был строгим отцом, но в то же время мог быть и ласковым. Только никогда не проявлял любви к сыну. Я ни разу не видел, чтобы он обнял или поцеловал Рудика». Другая соседка помнит Хамета «скрытным, любившим уединение». В глазах Рудольфа он представал «суровым, очень могучим мужчиной с крутым подбородком, тяжелой нижней челюстью, — олицетворением незнакомой силы; редко улыбался, редко беседовал и страшил меня». Как-то, вместе отправившись на охоту, Хамет пошел искать дичь и оставил Рудольфа в лесу одного, посадив его в рюкзак и повесив на дерево. «Я вдруг увидел дятла, и он меня испугал, и летающих взад-вперед уток», — все еще помнил он через сорок лет. Но Хамет лишь смеялся, вернувшись и увидав поджидающего перепуганного сына. «Моя мать, — говорил Рудольф, — никогда не могла простить ему этот случай».
