Она громко шмыгнула носом, сделав глубокий, прерывистый вдох и взглянула на него.
— Я больше не буду. Я в порядке.
— Хорошо, — сказал он и, кивнув, снова зачерпнул ложкой суп, наблюдая за ней безумными глазами. Он отхлебнул остывающий суп, затем проглотил.
— Я ее переделаю.
— Розу?
— Розу, — ответил он. — Я перекрашу ее в красный цвет и спрячу дату.
— Тебе не обязательно это делать, — сказала она.
— Ангел — это тоже ты, Гри, — сказал он, положив руку на лицо ангела, прямо над его сердцем. Затем Холден развернул свою правую руку и показал ей изображение ее лица и их инициалы. — Ну, а эту ты уже видела.
На глаза снова навернулись слезы, поэтому она несколько раз быстро моргнула и сделала еще один глубокий вдох. Гризельда дернула подбородком в сторону другой татуировки, виднеющейся на внутренней части его левой руки.
— А это что?
Он поднял бровь, нарочно пряча от нее внутреннюю сторону руки, и сделал еще один глоток супа.
— Н-ничего.
Гризельда наклонилась вперед, сгорая от любопытства.
— Холден? Что это?
— Десять лет — вполне достаточно, чтобы наделать глупостей, — сказал он, уставившись на свою тарелку супа.
— Не хочешь мне рассказывать?
— Не очень.
— Но ведь расскажешь?
Он положил ложку в тарелку и, неуверенно глядя на Гризельду, развернул руку тыльной стороной к ней. Это напоминало связку бессистемных подсчитывающих символов — четыре вертикальные линии, пересеченные косой чертой, еще четыре такие же пересеченные линии. Не сводя с нее глаз, он задрал руку, и она насчитала более восьми таких связок, потом еще девять, потом десять. Увидев бесчисленное множество связок, она подняла глаза.
— Что это значит?
— Это значит, что мне было одиноко, — прошептал он, с вызовом глядя на нее.
У нее отвисла челюсть. Не отрывая от него изумленных глаз, она откинулась на спинку кресла. Ее замутило, когда она поняла, сколько у него было женщин, сколько раз его ласкали, обнимали и любили… не она, кто-то другой. От этой мысли у нее перехватило дыхание, и к горлу подкатил неприятный комок.
— А.
Он ничего не сказал, просто мрачно глядел на нее с некоторым вызовом и сомнением.
— Вижу, — произнесла она с придыханием, когда ей, наконец, удалось вздохнуть.
Убеждая себя в том, что у нее нет прав судить его за то, как он пытался справиться с мучением, в которое превратилась его жизнь, она и представить себе не могла, насколько это больно. Она бы хотела, чтобы этого не было, но это было. Боже, как же это больно.
— Сколько? — она метнула взгляд на татуировку. — Всего.
