Вернемся к моей внешности. К году стало ясно, что красоты родителей я не унаследовал. Чем старше я становился, тем больше это было заметно. Первое, что стало очевидно — мои глаза. У меня гетерохромия. Ладно ещё, если бы как у нормальных людей было, так нет: один глаз у меня черный, зрачка не видно, а второй голубой, но вот тут фишка. На голубой радужке есть пятно черного пигмента, из-за которого кажется, что зрачок потёк. К детскому саду я заметно подрос, вытянулся и стал самым высоким среди омег. Несмотря на нормальное питание, был очень худым, были видны скулы. Не «красиво видны», как у некоторых людей. Они делали моё лицо угловатым, как творение художника-кубиста.
Такой вот несуразный я не нравился детям в садике. Они обзывались, всячески издевались и не брали с собой играть. Один раз ребята позвали-таки меня, и я наивно согласился, побежал следом. Мы пришли на заброшенную площадку (одну из площадок для малышей как-то вечером сожгли напившиеся подростки, и ее не успели разобрать, так и оставили). Там была крытая беседка, до пожара похожая на пряничный домик. Когда мы туда пришли, дети из группы сказали, что играть будем в прятки. Моему счастью не было предела: «Меня взяли в игру!». Один бета пошёл «считать», а омежка предложил мне спрятаться именно в той беседке. Темноты я боялся жутко, но от предложения отказываться не стал — вдруг больше не возьмут играть. Покорно спрятался в домике, но уже через минут почувствовал, что по ноге ползет кто-то. Паук. Я решил выбежать и стряхнуть жуткое насекомое, но дверь была закрыта, а из-за неё послышались тонкие голоса, вторящие хором:
— Урод! Урод! Страшила! Чучело! Сиди в этом склепе, тут тебе и место, образина!
Это был первый раз, когда кто-то сказал мне это. Было так больно, сердце рвалось на части, и о пауке я забыл. Просто упал на грязный, истлевший, пропитанный алкоголем и помоями пол и зарыдал. Я колотил руками дверь, молил выпустить. Унижался как мог, а в ответ лишь смех, но через какое-то время и он исчез, и я остался один на один с мраком, смрадом и тишиной, по которой эхом расходились мои стоны и всхлипы.
Освободили меня только через полтора часа воспитатели. Они недосчитались одного ребенка и пошли его искать. Обратили внимание, что кто-то подпер дверцу пряничного домика пнём, который раньше служил для декора, и решили проверить там. На тот момент мой голос сел, я хрипло плакал, потирая лицо грязными руками, делая его еще более мерзким. Меня долго расспрашивали, кто это сделал, а я молчал. Понял, что признание сделает только хуже.
