В павильоне были только цветные. Женщины в ярких сатиновых платьях, красных и синих, в чулках в сеточку, мягких перчатках, шляпах с бордовыми перьями, мужчины в блестящих смокингах. Гремела музыка, ей словно было здесь тесно, она так и рвалась наружу. Весело смеясь и высоко вскидывая ноги, выбрасывая в стороны и вверх надраенные туфли, заходились в кекуоке Длинный Джонсон, и Каванах, и Молния Миллер, и Пит Браун, и — чуть прихрамывая — Большой По с Катрин, его девушкой, и все остальные подстригальщики газонов, лодочники, уборщики, горничные, — все они танцевали разом.
Вокруг павильона была непроглядная тьма; на чёрном небе светили звёзды, а я стоял на улице, прижав нос к оконному стеклу, и долго-долго смотрел внутрь.
Потом прокрался в свою комнату, никому не рассказав, что я видел.
Я лежал в темноте, вдыхая ночной аромат спелых яблок, где-то совсем рядом шелестело озеро, а я лежал и вслушивался в далёкие и прекрасные звуки музыки. Уже засыпая, я ещё раз услышал строчки припева:
Когда в квартале негритянском
Начнётся бал и станут блюз играть,
Я подкачусь к моей красотке Мегги
И до упаду будем мы плясать!
1945.
