Тут вспыхнул свет. Я заморгал.
Потому что мне открылось нечестивое зрелище. Под холодными струями оно предстало предо мною во всей полноте.
Итак, вспыхнул свет. Кишение усилилось, люди подались в одну сторону, увлекая туда же и нас.
Из небольшого ящика, установленного в дальнем конце этого каменного мешка, выскочил механический заяц. За ним с лаем понеслась восьмёрка собак, выпущенных в круг. От толпы не исходило ни крика, ни шёпота. Только медленно поворачивались головы.
Освещённый круг заливало дождём. Твидовые кепки и ненадёжные суконные пиджаки промокли до нитки. Дождевые капли задерживались в густых бровях и свисали с тонких носов. Струи Дождя молотили по нахохлившимся плечам. Я тупо смотрел перед собой. Заяц бежал. Бежали собаки. На финише заяц сиганул в свою электрическую нору. Собаки с лаем сбились в кучу. Свет погас.
В потёмках я повернулся лицом к режиссёру, зная, что он повернётся ко мне. Благодарение небу, что в тот вечер лил дождь, было темно и Гибер Финн не видел наши лица.
— Не зевайте, — закричал он. — Делайте ставки!
Часов около десяти мы возвращались в Голуэй на той же скорости. Дождь не прекращался, ветер не утихал. Когда мы подрулили к моей гостинице, вздымая фонтаны брызг, дорога текла рекой, вознамерившись размыть камни.
— Ну, вот, — сказал Гибер Финн, глядя не на нас, а на лобовое стекло, где метались обессилевшие щётки. — Таким путём.
Мы с режиссёром сделали ставки на пять забегов и лишились двух, если не трёх фунтов. У Гибера Финна был огорчённый вид.
— Я-то в солидном выигрыше, — сказал он, — причём кое-что поставил от вашего имени. В последнем забеге, Господь свидетель, поставил за нас всех и выиграл. Давайте-ка я с вами рассчитаюсь.
— Нет, Гибер Финн, спасибо, не надо, — промямлил я застывшими губами.
Схватив мою руку, он сунул в неё два шиллинга. Я не сопротивлялся.
— Так-то лучше, — сказал он.
В вестибюле гостиницы режиссёр выжал на пол свою шляпу, поднял на меня глаза и произнёс:
— Вот тебе и разврат по-ирландски.
— Дикий ночной разврат, — подтвердил я.
Он ушёл.
Мне до смерти не хотелось подниматься к себе в номер. Я битый час сидел в промозглой читальной комнате, а потом воспользовался привилегией постояльца: потребовал у сонного портье стакан и бутылку.
В полном одиночестве я слушал дождь, дождь, колотивший по холодной гостиничной крыше, и предвидел, что меня, как Ахава, ждёт наверху гробовое ложе и барабанная дробь непогоды.
Я вспоминал о единственном клочке тепла в этой гостинице, во всём городе, в целой республике Эйре: это был вставленный в мою пишущую машинку сценарий, вобравший в себя мексиканское солнце, горячий тихоокеанский ветер, спелые плоды папайи, жёлтые лимоны, раскалённый песок и страстных кареглазых женщин.
