— Значит, — проговорил он, — ты не можешь помочь мне? Ты мне не веришь?
— В том-то вся штука, что я тебе верю, верю.
Он вздохнул, вздохнул глубоко, освобождая душу от стеснявшей её тяжести.
— Слава тебе, Господи! Но что же мне делать сейчас? Я встал и подошёл к окну.
— А ты не пробовал, — спросил я его, — поговорить с ними?
— Повтори-ка ещё разок, — вдруг оживившись, он весь нетерпеливо подался вперёд.
— Я хочу спросить, — пояснил я, — ты не просил у них прощения?
— А станут они слушать?
— Может, и станут.
— А простят?
— Во всяком случае, Билл, чего тебе стоит попробовать?
— Боже мой, — произнёс он. — Ну, конечно. А почему бы и нет? Терять мне нечего, разве что разум. Пойдёшь со мной? На твой задний дворик. Он побольше. И нет деревьев, они не запутаются. Господи, или к тебе на веранду…
— Думаю, на веранду.
Я подошёл к высокой, до потолка, стеклянной двери из гостиной на веранду. Открыл её и вышел на веранду. Вечер стоял тихий, ветер лениво перебирал листвой на деревьях и шевелил облаками.
Билл стоял у меня за спиной, он держался на ногах немного нетвёрдо, по лицу блуждала улыбка, полная надежды и в то же время испуганная, в руке он держал стакан, который успел долить по дороге.
Я глянул на небо и проступающую на нём луну.
— Здесь нет ничего, — объявил я.
— Да нет же, Боже мой, есть, вон там. Посмотри, — сказал он. — Нет, погоди, послушай.
Я стоял, коченея, сам не зная, чего жду, и слушал.
— Почему ты меня терпишь? — вдруг спросил он.
— Потому что, — объяснил я, — знаю тебя и Герту двадцать два года и люблю вас. Наши действия дальше?
— Встань посредине своего садика, где они могут тебя видеть. Можешь этого не делать, если не хочется.
— Чёрт подери, — соврал я, — а чего мне бояться.
— Не боишься? — Он внимательно посмотрел мне в лицо. — Открой ещё бутылку. Который час?
— Двадцать минут первого.
— Скорей!
Я забежал в комнату и тут же выскочил с бутылкой.
— За эскадрилью «Лафайет»? — предложил я.
— Нет, нет! — встревожено запротестовал Билл. — Не сегодня. Им не нужно слышать этого. За них, Дуг. За них. — Он повёл стаканом в сторону неба, в котором строем по звеньям летели облака и где надгробием белого вымершего мира висела луна.
Я мотнул головой в сторону облаков-призраков.
— Да, — сказал я, — за них.
— За Рихтхофена и прекрасных печальных юношей. Я шёпотом повторил его слова.
Потом мы выпили и, подняв пустые стаканы, показали их облакам, луне и молчаливому небу.
— Я готов, — сказал Билл, — если они хотят придти за мной сейчас. Лучше умереть здесь, на воздухе, чем забираться в дом и слушать, как они приземляются каждую ночь на своих парашютах, и не спать до рассвета, пока последний парашют, прошуршав шёлком, не прильнёт к земле и в бутылке не останется ни капли. Встань-ка вон там, сынок. Вот так. Наполовину в тени. Недалеко, чтобы придать мне уверенности. Но не близко, чтобы, если в кого-нибудь попадёт, то пусть в меня, а не в тебя. Давай.
