— Боже, как красиво ты говоришь, — Билл покачал головой. — Хорошо жить по соседству с писателем. Захочешь получить порцию поэзии, далеко ходить не нужно.
— Это у меня дурная привычка читать лекции. Мои друзья выходят из себя.
— Только не я, дорогой Бастер, только не я. Но ты прав. Я имею в виду то, о чём мы говорили. Насчёт призраков.
Он поставил стакан и ухватился за подлокотники кресла, как за края своей пилотской кабины.
— Я теперь всё время в полёте. Для меня сейчас больше 1918-й чем 1987-й. И чаще Франция, чем Соединённые Штаты Америки. Я там в воздухе со старым «Лафайетом». А на земле я там, под Парижем, с Рикенбакером. И, когда заходит солнце, там с нами Красный Барон. Богатая у меня была жизнь, правда, Сэм?
От полноты чувств он называл меня набором из шести или семи имён. Все они были мне по душе. Я кивнул:
— Когда-нибудь я напишу про тебя рассказ, — сказал я. — Не у всякого писателя сосед служил в легендарной эскадрилье, летал и дрался с самим фон Рихтхофеном.
— Ты бы не смог написать, дорогой Ральф, ты бы не знал, что сказать.
— А, может, я бы удивил тебя.
— Может, и удивил бы, Господи ты Боже мой, может, и удивил бы. Показывал я тебе когда-нибудь карточку, где я и вся эскадрилья Лафайет выстроилась у нашего старичка — биплана летом 1918?
— Нет, — солгал я, — дай посмотреть.
Он вытащил из бумажника маленькое фото и подтолкнул через стол ко мне. Я раз сто видел его, но всё равно каждый раз получал удовольствие.
— Это я, в центре слева, коротышка с застывшей улыбкой, рядом с Рикенбакером, — Билл потянулся показать пальцем.
Я смотрел на всех этих людей, которых уже нет в живых — большинство из них к этому времени давно уже отдали Богу душу, — на Билла, двадцатилетнего и счастливого, как жаворонок, на всех других, молодых-молодых людей, Боже мой, таких молодых, позирующих в обнимку, некоторые со шлемами и лётными очками в опущенной руке, за ними французский биплан 7–1, а ещё дальше ровное поле аэродрома где-то недалеко от Западного фронта. С этого чёртова фото доносился шум летящего самолёта. Так было всякий раз, когда я брал в руки снимок. И ещё шум ветра и щебетанье птиц. Фото становилось маленьким телевизионным экраном. Мне казалось, что вот-вот эскадрилья «Лафайет» рванётся в бой, заревут моторы, машины разбегутся по взлётной полосе и взмоют в небо, в это абсолютно чистое, бескрайнее небо. В тот самый момент, когда снимали фото, Красный Барон ещё был жив там, в облаках, теперь он остался в тебе навеки и никогда не приземлится, и это правильно и замечательно, — пусть навечно останется в небесах — так думают все — и мальчишки, и взрослые мужчины.
