То, что он смог рассказать свою фантазию, было для Д. совершенно беспрецедентным событием и указывало, что теперь он может войти в контакт с детскими страхами и желаниями и придать им метафорическую форму, пусть даже и не слишком тонкую. (Во французском языке есть игра слов: «1е faux-nez qui est le nez qu’il me faut», означающая «фальшивый нос, который мне положен».) Этот фальшивый нос, метафора родительского пениса, в сознании пациента должен был быть восстановлен во плоти. В этом сценарии нет вытеснения, и присутствуют лишь немногие защитные психические механизмы. Этим он напоминает психотические фантазии, которые так часто открывают нам, что символический процесс нарушен. Но здесь мы имеем дело с поворотом событий вспять. Жестокие фантазии — признак не разрушения, а прогресса. Есть даже рудиментарное смещение на бутафора, который должен сыграть роль сына, задумавшего захватить отцовскую фаллическую власть, кастрировав его. В следующем акте тот же персонаж должен уже занять место сына в кастрации тела и ума, которая непременно должна последовать в наказание. Создается впечатление, что этот пациент вплоть до текущего момента мог «говорить» только посредством детской астмы и экземы, а «думать» или выражать аффект — насморком. Возможно, это форма архаичного психосоматического сообщения, использующая древний висцеральный мозг или ринэнцефалон (буквально означающий — «нос-мозг»). Архаичный мозг был связан с обонятельной способностью и главенствующей ролью запаха в отношении к другим, таким образом придавая особую важность означающему «нос» и его первичному отношению к самым ранним следам памяти о материнском теле, которое первично отыскивалось ребенком посредством обоняния.
Не так уж невероятно, что эдипальные проблемы Д. и его кассационная тревога построены на реакциях (и мобилизуют их в нем), проистекающих из прототипов кастрационной тревоги, которая имеет место в раннем детстве, во время первых переживаний отделения и, в конце концов, индивидуации. В материале пациента проблескивает такой интернализованный образ матери, который заставляет предположить, что она могла отвечать на то, что она интерпретировала как потребности младенца, уж очень неистово. Д.-младенец мог казаться неспособным «брать» (то есть психически интро-ецировать) «грудь-мать», с теми успокаивающими качествами, которые позволяют ребенку дышать свободно и с удовольствием, а также заряжать прочие автономные функции тела либидинальным чувством. Без этой главной интроекции всегда есть риск, что не разовьется жизнь фантазии, так как при этом вся либидинальная активность автоматически исключается из цепочки символических репрезентаций. Все, что нам остается «слушать» — это астма и насморк. Психоаналитическое приключение иногда позволяет таким пациентам использовать аналитическую сцену как первые декорации, в которых можно сыграть примитивные психические сцены такого рода, что позволяет вербализовать инстинктивные влечения и тем самым сделать их доступными осмыслению, впервые в жизни анализируемого. Актер по профессии, Д. смог использовать психоаналитическую сцену, а г-н С. — не смог.
