Над распластанным трёхверстно вдоль берега Волги городом суматошным звоном частили колокола Никольской церкви, заглушая треск набатов, вопли и конское ржание. Пепельными клочьями в мутно-белёсом небе метались вороньи стаи.
Сдержав распалённых коней, ратники видели, какую они вызвали суматоху. Как в огромной воронке, библейским хаосом крутило людей, лошадей, повозки, вздрагивающие прапоры и копья, срывало рядно и рогожи с подвод, вытряхивало на снег шапки, голицы, попоны, берендейки, обрывки одежды, бочонки с пороховым зельем и самопалы.
Ушедшее от напористой погони балахнинское войско не успело изготовиться к отпору и, переполошив смятенным отступлением жителей, вместе с ними искало спасения. Охваченная паникой толпа ломила через дворы и загороди, скапливалась у ворот деревянного острога, спотыкалась, падала.
— Поделом скотине, — брезгливо изрёк, подъехав к воеводе, стрелецкий голова Андрей Микулин.
Воевода искоса глянул на него. Он ещё плохо знал Микулина. Только вечор голова прибыл из Казани с шереметевской подмогой. В его скуластом сухощавом лице с кудлатой чёрной бородкой была жёсткость закоренелого вояки, и брезгливая усмешка вышла тоже жёсткой, злой, вызывая в памяти свирепые времена опричнины.
Алябьев поморщился, но не от слов Микулина: он умел сдерживать себя и не выказывать без нужды благорасположения или неприязни. У него снова заломило поясницу: не молодые лета — с рассвета скакать сломя голову и махать саблей. Тяжёлому телом, обрюзгшему и утомлённому бессонницами, ему уже неусадисто было в седле, тесно в доспехах, и запах едучего пота, густым паром исходивший от лошади, мутил голову. Досадуя на себя и с натугой распрямляя одеревенелую спину, он небрежно махнул боевой рукавицей.
— С богом! Довершай, Андрей Андреич!
Быстрой стаей, увлекаемые лютым Микулиным, ратники бросились к ещё не закрывшей ворота крепости. Толпа враз подалась перед ними, порхнула в разные стороны. Словно угадывая скорый исход, один за другим замолкали колокола.
Вломившись в острог, часть ратников спешилась у воеводского двора, застучала в ворота. Никто не открывал. Подтащили бревно, с маху ударили.
— Погодите, вражьи дети, — послышался старческий голос за тыном. — Погодите, отопру ужо. Вам бы, охальникам, всё ломать да крушить!
Слышно было, как, тяжело дыша и не переставая ворчать, старик двигал засов.
— Входите ужо, — дряблыми руками толкнул он створы. — Токмо неугомон от вас, едина суета. Издавна, ако памятую, всё воюют и воюют. Ещё при покойном Иване Васильевиче Грозном...
