— Ты, наверное, и не знаешь, как даму вести под руку…
— Откуданах… «Подходить запрещенонах»!..
Акула, я иногда чувствую, что плачу. Нутро у меня мокрое. Я просто высох весь. Полные легкие слез у меня. Горечью переполнились меха, на глаза давит. Я от этого видеть стал хуже. Дворники не справляются. Мотор, как курага. Будто попал под челюсти многих тысяч барсов. Они уже шкуру догрызают. Душа ноет где-то рядом, тело жалеет. Полные легкие воды. Я иногда говорить не могу за это. Глотка мокнет. Слова в гортани набухают и застряют там.
Забыл сказать. Акула — это моя волчица.
У меня в тот день сильные планы были. На смену не вышел. На все хвост положил. Или свое найду или пакован на плечо — и «ровно в семь тридцать покину столицу, даже не гляну в окно». Жизнь дала трещину — а-а! Допинаю ее как-нибудь. Когда вдвоем рыбачишь, и у другого, в шаге от тебя, такой клев катит, что улов не помещается, а у тебя с утра плавника над водой не показалась, думаешь:
— Харту!(18) Не то место выбрал.
И когда счастливчик отлучится — крючок заменить, наживу насадить, а ты украдкой спешишь рыбное место его занять ненадолго, хоть разок заблеснить, он эту комедию немедленно замечает.
— Полови, полови, — говорит. Подбодрит тебя широким жестом: покурит еще, пока ты с его камня червяка купаешь. Забываешь нет-нет, что где б ты ни был, ты на своем месте — и только твое к тебе придет.
Я не сделал пяти шагов, как об настоящее стукнулся. На самом шумном проспекте, где никто никого в упор не видит, бегут, лица не поднимают, будто всем разом поссать надо. Ты одна никуда не торопилась. Меня осадила молчаливая зрелая сила большой женщины, хотя телом ты оказалась и хрупкой, и тонкой. Я не сразу понял, что ты не одна. Только тебя видел. В двух шагах зеленая ондатра непрерывно щелкала фотоаппаратом, отдавая на ходу команды: смотри в объектив, не смотри в объектив, прижми к груди сумочку, придержи пальцами края шляпы. Я, конечно, сразу тебе выложил, что «вы великолепны, и что вам равных нет» — все, что говорил каждой кассирше в магазине, покупая шоколад и сигареты. Но, роняя заезженные слова, впервые чувствовал, что говорю правду. Ты отвечала согласием женщины, знающей себе цену, — ни смущения, ни высокомерия. Я же корчил из себя глухого и переспрашивал каждое слово, подбираясь все ближе к белому пятну платья. Широкие поля шляпы папоротником держали дистанцию до твоего виска, но один х.., сквозь легкую волну Парижа и тяжелый выхлоп Лиговского я выхватил запах своей волчицы. Я задымился на месте. Ошибки быть не могло. Ничего лишнего — только свое. Я терпеливо выжидал, когда же закончится чертова пленка, чтобы остаться с тобою вдвоем. И даже пальнул, похоже, этот вопрос в воздух.
