Управлять такой средой можно было уже без террора и чисток, оперируя лишь угрозой увольнения, зачисления в список «невыездных» или запретa на публикацию. Другой вопрос, что подобная культурная гомогенность оказалась возможна только у поколений, выросших в условиях террора и чисток. Будучи детьми и подростками, они получали общественно‑важную, мировоззренческую информацию только из школьных учебников и радиопередач. Никто, даже родители, не предлагали им иной точки зрения и у массовой пропаганды не было никакой позитивной (т. е. не криминальной) альтернативы. У всех последующих поколений было существенно больше информации и потому слишком много вопросов, на которые советская культурная модель не могла дать убедительных ответов.
Что, конечно, не было единственной причиной её краха, но имело существенное значение в период «перестройки». Её делали в качестве членов Политбюро сразу три бывших руководителя отдела пропаганды 1960‑х–1970‑х годов — Лигачёв, Медведев и Яковлев[49]. По прошествии двух десятков лет «застоя» они естественным образом переросли «стабильность», осознали необходимость новых реформ и обновления кадрового состава бюрократии всех уровней. Другой вопрос, что у каждого из них (и других руководителей страны) представление о масштабах необходимых реформ и возможной их направленности существенно различалось и более того менялось по мере их реализации. В этом отношении сработали те различия в трактовке официального советского марксизма, анализу которой в данном тексте посвящено столько места.
Но одним из самых серьезных их заблуждений являлась твердая уверенность в том, что «пряник» советской пропаганды может (ре)формировать общество сам по себе, без «кнута» КГБ[50]. О том, что это не так, они узнали, к счастью, слишком поздно[51]. И узнав, к их чести, не стали поворачивать обратно.
