— Я не отрицаю этого. Кажется…
— Так оно и есть, а не кажется. Речь идет о фактах, а вы говорите — кажется… Наследники Лестера Мида, эти Кохубули, отправились в те края, где, видите ли, им даже стыдно слышать упоминание об их родине.
— Нельзя обвинить отца в том, что он старается как можно лучше воспитать своих, детей. Кэйджебулы так и поступили. Это их право.
— Не на правде основано это право, и пусть скажет Кохубуль, ради какого золота или медового пряника индейцы должны перекрашиваться.
— Людей именуют так, как они сами хотят, тем более если они родились в хорошей семье и — карамба! — если они хорошо воспитаны.
— Пусть меня считают невеждой, но я никогда не скажу «Кэйджебул» вместо «Кохубуль», никогда! До чего же мы можем дойти? А что касается всяких там прав, так, по-моему, люди прежде всего не должны забывать о своем долге. Наследство — это не только деньги, но и заветы. А завет таков — надо продолжать борьбу с «Платанерой»…
— Сосед, видать, накачал тебя здорово!
— Сеньор Непо тут ни при чем. Все об этом говорят… А вы что думаете… что Анастасии, о которой упомянул сосед, нет на свете… что люди будут скрывать правду… или выдумывают… что нас, дескать, облагодетельствовала «Платанера»… Облагодетельствовала! Как быка под ножом. «Хорошо, что есть удила, — сказала ослица, — не люблю, когда морду рукой повертывают».
— А я считаю, что это вопрос вкуса. По-моему, они правильно сделали, что уехали со своим наследством подальше и стали воспитывать своих детей за границей.
— Именно так и поступил Иуда, именно так! Только вместо того, чтобы повеситься на суку, эти на женщинах виснут и детей плодят.
Старик отхаркался и, надвинув шляпу грибом на глаза, вышел из заведения вдовы Маркоса Консунсино. Вышел и сразу же, нос к носу, столкнулся с внуком Непомусено.
— Сын его дочери, — пробормотал под нос испанец, — его дочери и какого-нибудь калабрийца из тех, что работают тут пильщиками леса, — в синих глазах небо Италии, а лицо индейца, бронзовое, как у деда и той шлюхи, что его родила…
Дамиансито сидел на телеге, груженной известью, и насвистывал, погоняя быков; поскрипывая, катились колеса, и из мешков высыпалась струйка белой пыли, словно запись на дороге той мелодии, что насвистывал мальчик. Приподняв шляпу над черноволосой головой, он белой от известковой пыли рукой помахал кабальеро. Испанец не ответил, насупился, как мрачная сова, и его морщины остались неподвижными — пусть этот сопливый юнец поймет, что дону Сиксто не пристало отвечать внуку своего заклятого врага.
