Совсем другого закала деятелем представляется трибун Субрий Флав, которого, вместе с центурионом Сульпицием Аспром, Тацит характеризует, как самых решительных заговорщиков. Имя Субрия Флава, действительно, красной нитью проходит через все подробности предприятия: он — душа дела, молодецки жил и работал для него и геройски за него умер. Солдаты эти — люди потрясенные, пережившие огромный душевный переворот. И Флав и Аспр прежде, чем встречаем мы их в заговоре, были наиболее преданными, верными и ретивыми телохранителями императора. Когда открылось их сообщничество с Пизоном — Нерон, видимо, смутился и растерялся больше, чем теряя кого- либо из друзей... На вопрос его Субрию Флаву, как дошел он до измены солдатской присяге, старый воин отвечал резко, прямо и просто:
— Через ненависть к тебе. У тебя не было солдата вернее меня, покуда было за что любить тебя. Я возненавидел тебя после того, как ты убил мать и жену, стал цирковым наездником, комедиантом, поджигателем.
Аспр, на подобный же вопрос цезаря, отрезал коротко и сухо: — Не умел иначе заплатить тебе за все твои гнусности.
Легко представить себе впечатление, с каким принял преступный цезарь эти слова — настоящий удар солдатского меча. Допрос Субрия Флава — самый сильный момент во всем следствии по делу Пизона. Никогда еще суд общественный не был высказан в лицо Нерону с более беспощадной смелостью, ясностью, чем от этих солдат, убежденно изменивших и красиво понесших за измену свои буйные головы на плаху.
Нельзя не обратить внимание, что, в роковой момент допроса, Субрий Флав выбранил Нерона поджигателем. По видимому, великий римский пожар — вот именно дата, которая переродила старого служаку в чувствах его к императору и силой гражданского и человеческого негодования задавила в нем власть и привычку присяги. Известно, что Субрий Флав хотел убить Нерона уже во время пожара, когда цезарь один, без конвоя, бродил по пожарищу — и потом, когда он пел на сцене... что? Не свою ли прославленную поэму о гибели Трои в пламени? — эту страшную аллегорию действительного бедствия, именно неосторожное исполнение которой перед публикой и укрепило за Нероном на веки вечные безосновательную репутацию поджигателя своей столицы? Я останавливаюсь на брани Субрия Флава с особенным вниманием потому, что ею на мой взгляд, совершенно отрицается предположение об участии в поджоге Рима, — если был поджог, — преторианцев. Нет никаких исторических данных за эту ходячую гипотезу, повторяемую по исконному шаблону. И, наоборот, мы имеем вполне определенный и вразумительный рассказ почти что современника о целой группе преторианских офицеров, отшатнувшихся от императорского дома именно в силу мрачной легенды о поджоге, которой окружила его общественная молва.
