***
Четырнадцатого сентября UB-4 отправилась в Каттаро. Первые два дня все шло замечательно. При всех наших черепашьих пяти узлах вечером пятнадцатого мы пришли в Зару, а утром следующего дня направились в следующий порт захода, Лиссу. Но к полудню барометр начал быстро падать. Стало душно, коричневатая пелена закрыла солнце и повисла над морем. Было ясно, что надвигается сирокко, могучий юго-восточный ветер из Сахары, который нарушает время от времени осенний покой адриатического побережья. До Лиссы мы добрались без приключений, но к рассвету ветер усилился настолько, что я посоветовал Фюрстнеру не выходить в море. Но он был неумолим: приказ требует отплыть из Лиссы семнадцатого утром и прибыть в залив Каттаро к наступлению ночи. Поэтому мы поплывем, разразись хоть настоящий ураган. В конце концов, добавил капитан, на дворе ведь двадцатый век — техника победила природу, и он не видит причин терять день, околачиваясь в гавани Лиссы. Да и кроме того, о чем нам волноваться? Любой может убедиться, что солнце светит почти так же ярко как всегда.
Но к полудню, когда UB-4 пришлось прокладывать себе путь на зюйд-ост через пролив Лагосто навстречу восьмибалльному ветру и волнам в десять или пятнадцать метров высотой, капитан-лейтенант уже жалел о своей решимости. Но свой лад шторм был удивительно прекрасен: в просвечивающем сквозь дымку солнце каждая волна казалась посеребренной горой, воющий ветер срывал с гребней брызги, подобные бриллиантовой пыли. Но то была смертельно опасная красота, и уж явно не та, которой восхищаешься, стоя в рулевой рубке субмарины класса «BI». Сказать по правде, при всех своих достоинствах как боевые единицы, «окарины» представляли собой наименее мореходные суда из всех, на коих я имел несчастье ходить. Вопреки тяжелому балластному килю, цилиндрический корпус нашего суденышка раскачивался как-то особенно резко и непредсказуемо: крен на штирборт почти до точки опрокидывания, потом на несколько градусов в обратную сторону, затем — бац! — снова направо, потом резко налево, ложась почти набок. Но и это еще не все. Короткий широкий корпус и недостаток плавучести по носу и корме вызывал почти пугающие рывки: лодка то подпрыгивала с такой сумасшедшей яростью, словно намеревалась поразить торпедами солнце, то передумывала и зарывалась в воду как утка, опустившая голову в пруд.
После нескольких часов такой пляски морская болезнь приключилась бы даже у Одиссея. Фюрстнер и я цеплялись за стойку перископа как двое пьяниц за фонарный столб. Вопреки штормовкам мы промокли до нитки и чувствовали себя жутко несчастными. Капитан-лейтенант весь позеленел, и даже я, дважды огибавший мыс Горн, должен признаться, что меня определенно мутило.
