— Совершенно верно.
— И в чем же вы его замещаете?
— Я учитель в Керктауне.
В ответ на мои слова он захохотал и продолжал смеяться до тех пор, пока лицо его не побагровело.
— Господи помилуй! — приговаривал он сквозь смех. — Кто бы мог подумать: я угрожал палкой Клефану, да еще и учителю в одном лице! Ты слышишь, Марджори, слышишь, моя девочка? — И он только смеялся и качал головой всю дорогу, пока мы не подошли к дому — солидному каменному строению, скрывавшемуся в тени многочисленных деревьев.
Не хочу утомлять вас описанием того, как я обедал, какие незнакомые блюда я перепробовал — а старый владелец усадьбы любил хорошо поесть и знал в этом толк, — какие истории он мне поведал о том, как он с моим дедом участвовал в том роковом заговоре, который заставил его вместе со своими сторонниками покинуть Шотландию; о своей жизни за границей и о службе во Франции, поскольку он сражался на стороне гугенотов, не очень щедро, однако, насколько мне удалось понять, оценивших его заслуги.
Достаточно сказать, что я сидел, глядя на него во все глаза, но еще более на его дочь, которая всякий раз отвечала мне улыбкой, хоть больше и не краснела, что во мне почему-то вызывало сожаление. Прежде чем сообразить, что я делаю, я уже взял на себя обязанность в свободное время заняться с нею изучением классики и в ответ получил флягу редкого вина для моего бедного отца с обещанием повторить подобный дар неоднократно; затем, чувствуя легкое головокружение, я распрощался со своими любезными хозяевами и отправился восвояси. Тем не менее, хотя до Керктауна было не так уж далеко, добрался до дома я, насколько мне помнится, не скоро.
И вновь во мне возник интерес к жизни, ибо с течением времени я понял, что всеобщее помешательство поразило также и меня. Тщетно я пытался отогнать мысли о госпоже Марджори — она всякий раз возвращалась ко мне в моих мечтах.
И она была добра ко мне, более мила и любезна, чем кто-либо другой, и как-то случилось так, что я поведал ей о всех своих делах и надеждах, кроме тех, которые касались француза и второго мужчины на берегу; я слушал, как она поет военные песни гугенотов или любовные итальянские канцонетты, не понимая ни слова и не особенно об этом заботясь, однако возвращался домой со звонкой мелодией в ушах и тупой тяжестью на сердце. И хотя я не отдавал себе в этом отчета и мало задумывался над этим, но именно здесь зарождались предвестники того, что меня ожидало, того, что пробуждало во мне надежды и заставляло сердце биться даже сильнее, чем тогда, когда я был свидетелем поединка на берегу или следил из-под расставленных ног за неотвратимым приближением дикого стада, и в то же время того — таковы неисповедимые пути Провидения! — что вынудило меня стать отверженным скитальцем среди чужих людей в чужих странах.
