На тротуаре он остановился и осмотрелся по сторонам, словно не зная, куда ему пойти. Потом принял решение и быстро зашагал в деловую часть города.
Мысли в его голове теснились в хаосе. Как ни странно, он ощущал легкое удивление.
— Я с ним рассчитаюсь, — повторял он себе снова и снова. — Я с ним рассчитаюсь.
В течение двух часов он бесцельно бродил по улицам, ничего не замечая вокруг, и никак не мог собраться с мыслями. Он был полон отчаяния и скорби.
Ноултон редко давал волю своим чувствам, ему был нанесен такой удар, что он обмяк и чувствовал себя беспомощным. Он называл это судьбой. И мы назовем это так же.
Через два часа он обнаружил, что зашел довольно далеко в деловую часть города. Был ясный, морозный февральский день. С Гудзона дул пронизывающий ветер, донося легкие запахи весны. Слышались пронзительные гудки буксиров и гулкий рев паромов. Над складами и пирсами висело неяркое зимнее солнце, освещая унылые пейзажи прилегающих к порту районов.
Внезапно Ноултон развернулся и быстро зашагал обратно. Он объявил войну — жесточайшую из всех возможных, и у него не было времени для подготовки.
Он постарался прийти в себя и собраться с мыслями, связать концы с концами; он поймал себя на том, что пытается делать математические вычисления, чтобы убедиться в своей способности соображать, и громко рассмеялся. «Это хороший признак, — сказал он самому себе, — раз я еще могу смеяться».
Он вдруг обнаружил, что, сам не зная как, очутился у входа в дом на Тридцатой улице. Несколько мгновений он нерешительно смотрел на дверь, потом вошел и поднялся в свою квартиру на втором этаже.
Он посмотрел на небольшие настенные бронзовые часы — было половина пятого. Его поезд на Запад уходил с Центрального вокзала в половине восьмого.
Ноултон сел в кресло у окна, чтобы еще раз попытаться привести мысли в порядок, но тщетно. Перед его мысленным взором стояла одна картина и закрывала собой все остальное.
Его не мучили угрызения совести, которые приходят только после долгих страданий. Он только понимал, что все в нем перекрывает одна всепоглощающая боль.
«Но если я не могу думать, то по крайней мере способен действовать», — говорил он себе. Что касается ближайшего будущего, у него не было выбора. Он дал слово Догерти, что уедет из Нью-Йорка, и, поскольку был связан этим обещанием, размышлять ему было особенно не о чем.
Он вытащил чемодан на середину комнаты и начал упаковывать вещи, как попало бросая в него костюмы и рубашки. Он достал из ящика шкафа упакованный в коричневую бумагу сверток размером примерно в квадратный фут и несколько минут в нерешительности на него смотрел.
