И именно лирика, особенно любовная лирика, сосредоточивает в себе все реальные проблемы средневекового человека как положительная давность, как позитивная — человеческая, земная, плотская, духовная — альтернатива религиозной односторонности.
Средневековая лирика всегда колеблется, во всяком случае у христианских поэтов, между двумя полюсами сознания—религиозным и земным: «Меж двух огней моя свеча,— и тот и этот жжет», «Две воли властвуют во мне, я раб у двух господ»,— жалуется Констандин Ерзнкаци.
Меня всех четырех стихий стремит круговорот:
Огонь меня возносит ввысь, земля к себе влечет.
То угасает пламень мой под влажной пылью вод,
То ветра мощного струя его опять взметет.
Но само это противопоставление двух начал возникло в силу того, что человеческие чувства обрели в поэзии жизненную конкретность. Непосредственность реальности у Нарекаци связана с эффектом искусства, с точки зрения сознания поэт здесь постольку реален, поскольку религиозен. Поэтом движет чувство любви к богоматери. Но ее «небесные черты» оказываются, как и у Рафаэля, чертами земной прекрасной женщины — и это результат скорее искусства, чем идеи.
К XIII—XIV векам драматическое ощущение двойственности человеческой природы достигает кульминации. Затем оно постепенно ослабевает, лирика превращается в чисто субъективную поэзию, делая духовной земную сущность человеческих страстей В поэзию входит не только отвлеченное воспевание любви, но и сама свободная, торжествующая любовь, сама женщина-любимая как персонаж произведения.
Драматизм возникает теперь в градациях самого любовного чувства, в неистовствах страсти и ревности, в страхе нелюбви как антитезы человеческой сущности. Но последнее означало, что поэзия для того, чтобы отобразить любовь как человеческий мир, уже не нуждалась в преувеличениях и пышности. Напротив, она стремится к простоте, но в этой простоте таится еще больший заряд эмоций. Стихотворение перестает быть ясно-спокойной фреской богоматери или черно-белым, контрастным, слепящим изображением «греховного» переживания, утверждающим наперекор религиозному сознанию право «плоти» на свое существование, оно становится сюжетным, передающим развитие чувств как объективированных персонифицированных реальностей. Поэты могут передать уже не только «обобщенную» любовь — бурю ревности, стенания «обиженных жалоб», по и «персонифицированную» любовь,— они могут вспомнить картины прошлого, надеяться на будущее, слать проклятия счастливым соперникам и т. д.
