Мадам д’Эгмонт несколько минут безутешно плакала, сидя у изголовья старика. И как только она выплакалась, Видам впервые за все это время открыл глаза.
— Мадам, — сказал он, — тот, по которому вы льете безутешные слезы и о котором мы с вами одинаково горюем, не держал от меня секретов. Он покинул нас, оставив после себя другого мальчика, почти одного с ним возраста, своего двойника.
И старик поведал ей, что этот юноша, месье де Ги, считается родным сыном маршала Бель-Иля. Еще Видам признался, что — поскольку жить ему оставалось недолго — он желал бы сделать кое-что для этого молодого человека и смел бы надеяться, что мадам д’Эгмонт — во имя их общей любви к покойному графу де Жизору — соизволит взять у него кое-какие облигации на предъявителя и, как только смерть приберет его к себе, лично вручить их месье де Ги. Он объяснил, что это был единственный способ обойти кредиторов и законных наследников, и умолял мадам д’Эгмонт хранить эту тайну, не говоря никому ни слова, и добавил, что, кроме нее, нет никого, кому бы он смог доверить столь деликатное поручение. Мадам д’Эгмонт, после некоторых сомнений, соблаговолила выполнить просьбу, заручившись некоторыми гарантиями, которыми я уже и не смею забивать тебе голову. И через пять-шесть дней Видам скончался.
Приблизительно в это же самое время скончалась и королева Португалии. В Нотр-Дам состоялась прощальная церемония. Мне, по этому случаю, пришлось выполнять обязанность фрейлины их высочеств принцесс, впрочем, у меня нет и не было никаких личных обязательств ни по отношению к самому Людовику XV, ни к его двору, за что — да простят мне мою гордыню — я не устаю благодарить Всевышнего.
На самом деле — поверь мне, это есть и было совершенно очевидно — королеву Португалии просто-напросто отравили, сразу же отправив на тот свет. Наша мадам д’Эгмонт, как она мне потом призналась, считала себя обязанной присутствовать на церемонии, поскольку — через своего мужа — она была грандессой Испании и — в соответствии с титулом — имела право на место в первом ряду, вместе с другими женами герцогов. Но когда мы с принцессой вошли в церковь, то — представь себе наше разочарование — места герцогинь были почти пусты. Не считая какого-то бесформенного кулька с явными признаками слабоумия, которым могла оказаться единственно мадам де Мазаран; да некого подобия воротного столба, такого прямого и неподвижного, что в нем издалека угадывалась герцогиня де Бриссак; да еще чего-то тщедушного и трепещущего — один в один летучая мышь — что, в целом, выдавало графиню де Тессе. И ни одной, хотя бы отдаленно напоминавшей нашу милую мадам д’Эгмонт! И тут я, неся за своей подопечной шлейф — в то время как тетушка де Парабер несла мой, — сказала своей принцессе, что нам все-таки не помешало бы найти мадам д’Эгмонт, иначе вся эта церемония обернется для принцессы Луизы, а заодно и для всех нас, истинным разочарованием. Дело в том, что Септимания, делающая реверанс во всей красе своего придворного наряда, была абсолютно неподражаема. Впрочем, я знавала двух женщин, которые могли бы с ней в этом сравниться: королеву Марию-Антуанетту да некую (при всем моем уважении к королеве Франции) мадемуазель Клэрон из „Комеди Франсез“.
