Глядя сквозь стекло на ползущие мимо улицы, на раскинувшую лопасти мельницу Мулен Руж, Катя пыталась освежить в памяти то, что знала про Монмартр. Нет, не общепризнанной обителью художников представлялся он ей, не одним из живописнейших уголков Парижа, вознесенным на плечи невысокого холма, а «Парижской Голгофой». Катя вспомнила, что Монмартр с латыни переводится, как «Гора Мученика» – за то, что здесь был обезглавлен их первый епископ.
«Господи, да что же это со мной! – взмолилась она. – Почему во всем я ищу и нахожу только плохое, только негативное? Я заплатила огромные деньги за то, чтобы мне перекроили физиономию и тело. Где мне найти теперь того, кто проопе-рировал бы мою душу?»
Богемный дух парижского Арбата так понравился Кате, что она провела здесь несколько часов, переходя из кафе в кафе. В одном пила кофе, в другом коктейль, в третьем заказала легкий обед, в четвертом полакомилась мороженым с фруктами, сливками и шоколадными палочками.
Она долго бродила за спинами уличных художников, наблюдая за их работой. Остановив свой выбор на немолодом длинноволосом мастере, чьи акварельные портреты показались ей наиболее удачными по манере исполнения и сходству с оригиналом, Катя заняла место портретируемого. Художник окинул ее профессиональным, сканирующим взглядом и, сложив руки на коленях, спросил:
– Откуда вы, мадемуазель?
– …Из Лондона, – нехотя солгала Катя, не пропустив при этом слово «мадемуазель».
– А как вас зовут?
– Кэтрин.
– Очень приятно. Я – Пьер. Что вы любите в жизни больше всего?
– Послушайте, Пьер! – Катя начинала злиться. – Я заказываю вам портрет, а не беседу по душам.
– Милая Кэтрин, – спокойно отозвался художник. – Моя цель – уловить не только внешнее сходство, но и вашу сущность, вашу натуру. Душу, если желаете. «Заговори, чтобы я тебя увидел», сказал кто-то из великих.
Однако больше он ей не докучал разговорами и около часа сосредоточенно трудился, не проронив ни слова. Позируя, Катя не могла отделаться от ощущения, что рисуют не ее портрет, а маску, намертво прилипшую к ее лицу.
«Хотела бы я знать, как ты разглядишь за этой искусственной, селиконовой болванкой обиженное Богом и людьми существо – одинокое, озлобленное, ненавидящее тебя и весь род людской», – с горечью думала Катя, глядя на художника.
– Ну вот и все. Принимайте работу, мадемуазель Кэтрин, – сказал художник. Бросив кисть в стакан с водой, он удовлетворенно откинулся на алюминиевую спинку складного стула и развернул к ней мольберт.
