Обойдя площадь, Андрей Егорович вошёл в разорённый неубранный сквер. Рыхлый снег лежал здесь на опавшей прелой листве, пахло сыростью, перегноем и лесом, запах только усилился в морозном посвежевшем воздухе.
Похмельная утомлённость, расходившаяся по телу волнами, снова накатила вдруг, и Андрей Егорович опустился на одну из отсыревших скамеек. Порывы ветра пробирались под одежду, но оцепенение было сильнее, и Андрей Егорович лишь хохлился, втягивая беззащитную голову в плечи, пряча окоченевшие руки глубже в карманы.
Напротив автостанции высилась колокольня обветшалой, но всё ещё действующей церкви. Хозяйственный магазин на другой стороне площади, с час, как был закрыт. Продовольственный работал. Рядом со входом, тихо жужжа, горел фонарь, бледно-жёлтый, ещё не взявший силы, почти незаметный в сини наступающего вечера. В луче света, что падал от него на землю, искрились мелкие и колкие снежинки. Прогоны кривых улиц начинали тонуть в сумерках.
Из переулка на свет высыпала компания малолеток, все шумные и, кажется, изрядно надрызгавшиеся. Ещё толком не разглядев, Андрей Егорович уже узнал среди них, в одной из девочек, Ленку, дочь.
Лица пацанов, - кое-кто был явно постарше, - красные, обветренные, пьяные. Гогот далеко разносился по притихшей площади. Тревожный смех, полный неявной, ненаправленной, рассеянной угрозы. Девичий смех резкий и высокий. У дочери - ноги в колготках над разношенными ботами, тулуп какой-то. Он такого у неё не помнил. Лицо тоже замерзшее и тоже обветренное.
Бросилась в глаза её маленькая, словно сморщенная от мороза, голова и, кажущиеся толстыми, ноги.
Как раз тот самый неприятный возраст, когда вдруг становится неловко и стыдно в их присутствии. В последнее время, живя дома, он старался и не смотреть в сторону дочери, но дом был слишком, удушающе, тесен, и всё, что происходило, происходило у него на глазах.
Ленка смеялась громко и напоказ, пьяным, неприятным смехом, и её красное, схваченное морозом лицо готово было растрескаться. Рассеянная угроза в выкриках и хохоте парней, казалось, крепла, и искала выхода.
Андрей Егорович всё острее чувствовал стыд, бессильный, и от того – злобу, за своё дряхлеющее тело, свои сточенные, выпавшие клыки, за свой инстинктивный страх перед этой толпой молодых парней, и ужас перед этими беспризорными, жалкими девчонками.
Не поднимая головы, не оглядываясь, Андрей Егорович встал и пошёл прочь. Оглянулся только дойдя до угла. Не хотел оборачиваться, но всё-таки обернулся. На освещенном истоптанном пятачке под фонарём никого не было, только дверь магазина дрожала. Едва приметно розовела оштукатуренная стена, ловя, казалось, на себе отблески догорающего заката. Андрей Егорович невольно поднял глаза, ища в просветах между домами источник света, закатное солнце. Но небо уже погасло, и в проулке за его спиной было непроглядно темно.
